Есенин
Шрифт:
От неожиданности Есенин покраснел, как-то неловко и стыдливо вобрал голову в плечи, словно его уличили в чём-то недозволенном. На него глядели — кто с недоумением, кто насмешливо-скептически, кто заинтересованно.
— А что он напечатал, наш уважаемый поэт? — спросил Коростелев.
Воскресенский ответил за Есенина:
— Пока что ни одной строчки. Но им написано много и, главное, хорошо. Я читал и слушал. Можете мне поверить.
— Теперь пускай нам почитает, — не то попросил, не то потребовал кто-то из заднего ряда. — Вникнем, оценим!..
Воскресенский легонько подтолкнул Есенина вперёд.
— Не стесняйтесь, тут все свои. И рано или поздно, а читать вам
Есенин прошёл к стене и повернулся лицом к слушающим. Волнение улеглось. Он поглядел в широкие окна. Над городом в синем небе ветер вёл призрачные корабли под белыми облачными парусами.
Задымился вечер, дремлет кот на брусе. Кто-то помолился: «Господи Исусе...» Полыхают зори, курятся туманы, Над резным окошком занавес багряный. Вьются паутины с золотой повети. Где-то мышь скребётся в затворенной клети... У лесной поляны — в свяслах копны хлеба, Ели, словно копья, уперлися в небо. Закалили дымом под росою рощи... В сердце почивают тишина и мощи.После первого стихотворения люди притихли, перестали шелестеть бумагами. Затем, по мере того как он читал, стали аплодировать, чем дальше, тем громче: забыли, что стихи звучат в служебном помещении, в рабочее время.
Проходя мимо, услышав необычное оживление и шум, в корректорскую заглянул Сытин. Вначале он не понял, что тут творится. Лица даже у самых сдержанных корректоров были возбуждены, глаза сияли.
— Что такое, милостивые государи? — не скрывая удивления, спросил Сытин. — Кого чествуете, позвольте узнать?
Коростелев, кашлянув в ладонь, как бы извиняясь, ответил за всех:
— Слушаем нового поэта, Иван Дмитриевич. Вы уж не обессудьте, экспромтом получилось...
Сытин жестом прервал его и спросил Есенина:
— Как живётся у нас, молодой человек? Есенин, если не ошибаюсь...
— Благодарю вас. Привыкаю.
Сытин сел на поданный ему стул.
— Продолжайте...
Многие подумали, что Есенин смутится, оробеет при виде хозяина и скорее всего откажется продолжать чтение. Но он находился в таком состоянии душевного взлёта и восторга, что появись тут сам Иисус Христос, то и тогда не заробел бы и с той же увлечённостью продолжал бы.
Ты поила коня из горстей в поводу, Отражаясь, берёзы ломались в пруду. Я смотрел из окошка на синий платок, Кудри чёрные змейно трепал ветерок. Мне хотелось в мерцании пенистых струй С алых губ твоих с болью сорвать поцелуй. Но с лукавой улыбкой, брызнув на меня, Унеслася ты вскачь, удилами звеня... —задушевно выговаривал он, сопровождая певучие слова движением рук, плавным и выразительным, словно дирижировал невидимым оркестром. Дочитав стихотворение, он скромно поклонился и только тут неожиданно застеснялся. Ему хлопали. Сытин, подойдя, сказал поощрительно:
— Отдохнул я малость... Спасибо... — и покинул корректорскую.
Первый день службы прошёл как-то неосознанно для
Анна Изряднова всё ещё копалась в бумагах, что-то раскладывала по порядку, запирала ящики стола, что-то прятала в сумочку. Есенин смотрел на её склонённую голову, с прямым пробором в коротко остриженных волосах, на гибкие пальцы, перебирающие листки, на девичьи плечи, обтянутые белой кофточкой, и его как будто кто-то подтолкнул к ней.
— Извините, вы идёте домой?
— Да. — Её лицо похорошело от улыбки.
— Позвольте проводить вас? Я один, некуда себя девать... — У него вышло это так просительно, а выражение лица было такое сиротски неприкаянное, что она не сдержала насмешливой, правда необидной, шутки:
— Один? Бедненький, всеми забытый, заброшенный... Ладно, проводите уж.
Теперь они были рядом. Есенину казалось, что он давно знает девушку, долго не видел её, скучал и вот наконец встретил. На душе было легко и спокойно.
— Я всегда хожу домой пешком, — сказала Анна, когда они очутились на улице. — Вы согласны идти?
Он воскликнул с готовностью:
— Ещё как! Я все окрестные переулки измерил. Их тут пропасть, и все кривые. Хожу, хожу — до изнеможения, чтобы, придя домой, броситься в постель и поскорее уснуть. Но всё равно не спится...
— Вы живете один? — Анна искоса приглядывалась к нему.
— Один. Отец живёт рядом.
— Мне не совсем понятно: вы такой общительный, у вас должно быть много приятелей. И вдруг — один.
Есенин прошёл несколько шагов молча, размышляя над её вопросом: действительно, почему же он один?
— Вы правы, Анна. Приятелей у меня в достатке, а вот друга — нет. Есть один, но он далеко отсюда, в Спас-Клепиках. Гриша Панфилов, умный и честный человек, из настоящих. И ещё один есть — старший друг, Владимир Евгеньевич Воскресенский. Но этот всегда занят, то в отъездах, то по каким-то другим делам отлучается. Вы знаете его... Помогает он мне в жизни.
— Никто вам не поможет так, как вы сами, — заметила Анна. — Вам учиться надо, Есенин. Упущенного времени не вернёшь. Смотрите, отстанете... А вы поэтом хотите быть, вам отставать рискованно.
— А где учиться-то? — Есенин погрустнел. — От Учительского института отказался, чем и вызвал гнев отца на свою голову. Прощения не получил и едва ли получу. Хотя — я это знаю верно — он меня любит и желает мне добра.
— Хотите, станем вместе посещать университет Шанявского [31] ? — неожиданно предложила она. — Есть такое учебное заведение.
Есенин приостановился, взглянул на неё с загоревшейся надеждой.
— А меня примут?
— Думаю, примут. То есть даже непременно примут!
31
Хотите, станем вместе посещать университет Шанявского? — Шанявский Альфонс Леонович (1837— 1905) — общественный деятель, генерал-майор. Служил в Сибири. Выйдя в отставку, поселился в Москве. В 1905 г. передал в дар городу дом и земельный участок на Арбате для устройства на доходы от них Народного университета. Московский городской народный университет был неофициальным учебным заведением для тех, кто не имел законченного образования. Был открыт в 1908 г. и находился в ведении Московской городской думы. Для поступления в университет не требовалось документов, окончившие его не получали официальных дипломов. Здание университета на Миусской площади было сооружено в 1912 г.