Эсфирь, а по-персидски - 'звезда'
Шрифт:
"Со дней отцов наших все мы в великой вине, и за безакония наши преданы были мы, цари наши, священники наши, в руки царей иноземных, под меч и плен, и на разграбление и на посрамление, как это и ныне" - громко, вздымая руки, провозгластл Ездра, и Мардохей больше не выдержал.
Он вскочил со своего места и, ничегоне объясняя, поспешно направился к выходу, как будто бы вдруг вспомнил о срочном и неотложном деле.
В это же вечер Мардохей сказал жене своей, Маре, что передумал присоединяться к каравану Ездры, и она обрадовалась, потому дети их Вениамин и Хашшув - были все же ещё слишком малы для
– О чем же ещё говорил Ездра?
– допытывалась Мара, которая давно вернулась со своими мальчиками из дома Уззииля и поджидала мужа дома.
– О наказаниях за грехи.
– За чьи грехи?
– За наши. Нет, за мои.
– Не пойму, чем ты так расстроен? На тебе лица нет. Или встретил кого по дороге?
– Я шел по дороге и думал про Гивы. Тогда за грехи могло быть уничтожено все колено Вениамина, свои же собраться порешили между собой его уничтожить.
– Но ведь там был страшный грех!
– Для Господа нет разницы: он видит даже глубоко запрятанные дурные помыслы и за все наказывает одинаково.
– Не понимаю, о чем ты, Мардохей?
– Я тоже пока не понимаю. Но, получается, на всех нас - печать того будодейства, печать из Гивы.
– Но о чем ты? О ком?
– Обо всех, кто называет себя...
4.
...сынами Вениаминовыми.
Знал ли тот древний левит, священник, служивший в храме на склоне горы Ефремовой, что ему следует стороной обходить Гивы - город своих единоверцев, из колена Вениаминова? А ведь левит этот был человеком осторожным и неспешным, он даже не сразу отправился на поиски своей молодой, вспыльчивой жены, которая убежала от него в отцовский дом в Вифлееме, и лишь спустя четыре месяца решил вернуть её себе.
Оказывается, слуга не напрасно твердил ему на обратном пути: не будем ждать темноты, заночуем в первом встречном городе, тоже самое говорила и женщина, даже осел упирался и не хотел идти дальше. Но левит сказал: нет, я буду ночевать только в Гиве или Раме, среди своих собратьев, а не среди иноплеменников, и дошел до Гивы, когда уже солнце закатилось, но почему-то никто не позвал его там в свой дом для ночлега.
На левита и на его женщину с любопытством смотрели глаза из многих окон и дверей, а некоторые жители даже проходили мимо и заглядывали ему в лицо, щелкая языком, но они никому здесь не были нужны, и, похоже, всем предстояло ночевать, под открытом небом, хотя было уже холодно. Наконец, один старик, который шел с полевых работ домой, остановился возле странников, расспросил, куда и зачем они идут, после чего ввел в своей дом, и людей, и ослов накормил ужином и уложил на ночлег.
"Много в Гиве развелось всякого беззакония и безумия, - ответил старик уклончиво на вопрос о странных жителях своего города.
– Но тому, кто служит в доме Господа, нечего бояться в моем доме, не должны обидеть сыны Вениаминовы левита, до этого дело никогда ещё не доходило."
Но среди ночи и левит, и его жена, и слуга проснулись от сильного шума за воротами и ярких огней, и вскоре узнали, что жители Гивы окружили дом старика и потребовали немедленно выдать им гостя, которого тот вечером поселил у себя дома.
"Но что я сделал им плохого? Зачем они пришли за мной?" - изумился левит.
Старик молчал, но по крикам за окнами левит вскоре и сам догадался,
Сто сорок семь телесных изъянов делали священника непригодным для служения, и у левита не было ни одного из этих изъянов и болезней, которыми страдали многими из сынов Вениаминовых, и потому они возжелали себе для потехи "чистого, белого голубка".
Сильно испугался старик, узнав, какое готовится на него бесчестие, к тому же многие из развратникиов были пьяны, грязно ругались, размахивали факелами и грозились поджечь дом вместе со всеми остальными людьми.
Тогда хозяин вышел на порог и сказал: "Братья, не делайте великого зла, на вас напало опасное безумие, раз вы желаете причинить бесчестие моему гостю, служителю Господа".
А когда они ещё больше стали угрожать поджогом и расправой, старик предложил с тяжким вздохом: "У меня есть дочь, девица. Я выведу вам её, и можете делать с ней, что хотите - не только не трогайте левита, не гневите нашего Господа. Он простит меня за дочь, а за своего служителя - не простит."
Но кто-то закричал: "Не нужна нам твоя дочь! Она у тебя хромая, ты нарочно хочешь нам её подсунуть, потому что никто не желает брат её к себе в жены, нам нужен левит или хотя бы его женщина."
Тогда левит, который слышал все это из-за двери, взял свою жену и вывел её на порог, тут же услышав крики: "Она моя!", "Нет, моя!", "Дайте её скорее мне!". А потом закрыл руками свои уши, чтобы больше не слышать и ушел в дом молиться.
Когда же, наконец, рассвело и левит вышел на порог, то увидел свою жену распростертой на ступеньках. "Вставай, пойдем", - сказал он, но женщина ничего не ответила, потому что испустила свой дух и теперь лежала мертвой.
Левит молча погрузил её тело на осла и вернулся в своей дом на горе Ефремовой, а там взял огромный нож, которым режут быков, расчленил тело своей бывшей жены на двенадцать частей по числу колен Израилевых, завернул каждую в тряпицу и разослал со своими слугами во все пределы страны, повторяя: вот вам, братья мои, вот вам, братья мои, вот вам, братья...Хорошо еще, что другие левиты, догадавшись, что товарищ их потерял после слуичшегося с ним беззакония дар разумной речи, сделали пояснения в письмах к начальникам всех колен Израилевых, что не было никогда прежде со времени исшествия сынов Израиля из Египта в стране более срамного дела, чем то, что совершили сыны Вениаминовы, и пусть они теперь сами решают, как поступить с жителями Гивы - оставить все, как есть, либо наказать?
Ведь по-разному можно поступить и расценить такой поступок. Потому что у каждого народа есть свое, невидимое сердце, которое по-своему чувствует обиды и по-разному понимает радости.
И все же нет среди неисчислимого множества людей народа...
ГЛАВА ВОСЬМАЯ. ПРЕДСТАВЛЕНИЕ ФЕМИСТОКЛА
...более непостижимого, чем греки.
"Нет народа более непостижимого, чем греки," - вот о чем нередко размышлял Артаксеркс, и исходя из этого получалось, что не было никакого смысла вступать в войны с островитянами, которые могли продолжаться бесконечно, не принося особенных побед, ни, в лучшем случае, явных поражений.