Ёсико

Бурума Иэн

Я назвал имя единственного знаменитого человека, которого знал. Кавамура с интересом взглянул на меня:

— О, да, Фрэнк Капра, замечательный режиссер.

Ёсико улыбнулась — наверное, ей было приятно, что я произвел впечатление на Кавамуру, — и сказала:

— Он узнаваемый?

Не знаю, относился ли этот вопрос ко мне или к ее патрону. Во всяком случае, никто из нас не дал немедленного ответа.

10

В жизни цензораслучаются небольшие вознаграждения за труды. У меня была бесценная возможность увидеть многие фильмы в их оригинальном виде — до того, как политика или мораль заставили нас взяться за эти ужасные ножницы. Не скажу, что все фильмы, которые мы смотрели, действительно стоило смотреть, но иногда нам везло, и мы становились свидетелями рождения шедевра. Одним из таких шедевров была картина, которую снимали, когда майор Мерфи и я посещали киностудию «За мир на Востоке».

«Пьяный ангел» Куросавы стал для нас откровением: образ молодого гангстера, очеловеченный его страхом смерти, и алкоголика-врача, искупающего вину состраданием. Но прежде всего — сама атмосфера фильма, с которой я был так хорошо знаком: танцевальные залы, черные рынки, бедная, убогая и жестокая жизнь в разрушенном городе, который вонял мертвечиной. То, что на съемочной площадке выглядело хаотичной мешаниной из прожекторов, микрофонов и фанерных фасадов зданий, на экране чудесным образом ожило. Я восхищаюсь магией этого фильма, как религиозный человек в местах богослужения восхищается оконными витражами и ликами святых, озаряемых огнями свечей. Вот чем кино и было для меня — чем-то вроде церкви, где я возносил в полумраке молитвы своим святым, разве что мои-то на самом деле святыми не были, они были настолько смертными, насколько это вообще возможно. Пресуществление [38] света, проходящего через целлулоид, чтобы раскрыть саму жизнь, — вот что было чудом кинематографа.

38

Пресуществление — термин, которым в учении Римско-католической церкви с XI в. определяется способ пребывания Тела и Крови Христовых в таинстве Святого Причастия, Евхаристии. В православии также используется термин Преложение.

Мифунэ, [39] весь из себя гангстер, агрессивный и развязный внешне, но ранимый, почти как ребенок, в душе. Именно это качество восхищает меня в японских мужчинах — и в кино, и в жизни. Подчиняться им, поклоняться их нежной и гладкой юношеской коже, проводить рукой по их податливым бедрам, утыкаться носом в изысканный пучок волос на лобке — для меня это как возможность сбросить с себя мое взрослое «я» и найти обратный путь к невинности — естественному состоянию японцев, в которое мы, люди западного мира, испорченные познанием греха, должны возвратиться.

39

Т о сиро Мифун э (1920–1997) — знаменитый актер, легенда японского кинематографа. Наиболее известен ролями, сыгранными в фильма режиссера Акиры Куросавы.

«Пьяный ангел» не затронул воображения майора Мерфи. Он на самом деле не понял, в чем смысл фильма. Для меня же Тосиро Мифунэ был идеальным японским мужчиной. Но Мерфи только и сказал: «Подумаешь, еще одна история про тупого гангстера». Хуже того, он не разглядел в этом фильме идеи — или идея эта была не из тех, которую таким, как он, легко распознать. Не было в этой картине пафосно-приподнятого финала, который всегда так нравился Мерфи, не было хеппи-энда, который согревал бы наши холодные сердца. Его душу будоражили совсем другие картины. Так, один из его фильмов-любимчиков стал cause c'el`ebre,отличился скандальной славой и впоследствии даже оставил в истории едва различимый след. Фильм назывался «Время тьмы», и снял его весьма известный в то время режиссер Нобуо Хотта. Я восхищался этим храбрым интеллектуалом с изможденным лицом праведника. О своей внешности он особо не заботился, одежда его всегда была в беспорядке, волосы всклокочены. Но Хотта был одним из немногих людей, которые никогда не шли на компромисс с властью. Он защищал свои убеждения, многие из которых я не разделял, но не в этом дело — главное, он был человеком принципа. До войны его знали как убежденного марксиста, и также знали, сколько он выстрадал, когда власть в Японии захватили милитаристы.

С самого начала Мерфи проявил личную заинтересованность в картине, даже приходил просматривать свежеотснятый материал и давал свои предложения. Я не уверен, что их всегда с удовольствием принимали, но японцы по меньшей мере притворялись, что очень благодарны за его вмешательство. Хотта был мыслителем, Мерфи мыслителем не был никогда. Но каким-то образом эта странная парочка находила общий язык. Они оба были идеалистами. И хотя их представления об идеальном обществе не совпадали, взаимной приверженности к демократии было достаточно, чтобы сгладить разногласия. Я всегда морщился, когда видел, как Мерфи лупит своего японского друга по спине, но Хотта, казалось, совсем не обращал на это внимания. Американцев он любил за их «искренность» — слово, которое, как я всегда подозревал, могло также обозначать отсутствие утонченности или хороших манер. Быть искренним — все равно что быть невоспитанным.

Мерфи,

вне всякого сомнения, был искренен. Один из их споров до сих пор сохранился в моей памяти. Так, Мерфи считал, что у фильма слишком мрачное название.

— Конечно, — говорил он, — в наших книгах по истории есть темные страницы, но разве мы не можем использовать что-нибудь из сегодняшних дней, дать какую-то надежду будущее? — Его лицо засветилось блаженством, как у провидца. — Как насчет «Свет после мрака», или «После тьмы — освобождение», или… — Здесь ему пришлось призадуматься. — «Выученные тяжелые уроки жизни»?

Все эти предложения Хотта отвергал, не забывая при этом все время благодарить Мерфи за его замечательные советы. Не для того он сопротивлялся японским милитаристам, чтобы стать лизоблюдом у американцев.

— Знаете, как я получил этот шрам? — спросил он как-то днем, выставив на обозрение левую щеку. Раньше я этого не замечал, а тут ясно увидел розоватую полосу, убегавшую от уголка левого глаза к краю челюсти. — Маленький подарок от нашей Тайной полиции. Лишь за то, что я не попрал свои самые глубокие убеждения.

Поэтому название таким и осталось — «Время тьмы».

На самом деле это был обычный документальный фильм, построенный почти по тому же принципу, что и фильм Капры «Знай своего врага», разве что еще нелицеприятнее. Используя почти те же хроникальные кадры, что мы отбирали для нашего фильма: Нанкинскую резню, бомбежки Шанхая, атаки камикадзе, — «Время тьмы» зашел гораздо дальше, обличая самого императора Японии в разжигании войны. Помню один удивительный эпизод: фото императора в военной форме медленно растворяется, превращаясь уже в послевоенную его фотографию, на которой он, в костюме и галстуке, кротко смотрит в объектив, точно присмиревший бюрократ, пока актер, читавший текст от автора, сообщает нам, что народ Японии хочет предать военных преступников суду.

Как-то вечером в Токио я упомянул имя Хотты в разговоре с Ёсико. Это было после ее концерта для солдат союзных войск в театре «Хибия». Конечно же свободных мест не было. В первой половине представления Ёсико, одетая сначала в красное, потом в белое и, наконец, в голубое кимоно, пела японские песни, вроде «Песни яблока», очень популярной в те дни, и «Токио буги-вуги». Но настоящий шквал аплодисментов она сорвала, когда после антракта вышла на сцену в облегающем шелковом платье с рисунком из цветков сакуры и затянула: «I get a kick out of you…» [40] Парни в зале просто выпали в осадок и заорали в ответ: «We get a kick out of you too, baby!!» [41] Я засомневался, верно ли она выбрала репертуар, да и вопящие вокруг американские солдаты как-то не радовали — от эмоций толпы мне вечно делается не по себе. Но этот вечер явно был триумфом Ёсико, и я очень гордился тем, что я ее друг. После представления меня, единственного из иностранцев, пригласили на ужин в отель «Империал». Кавамура, как обычно, уже прибыл, но его супруги я нигде не заметил. Несколько других приглашенных, все японцы, расселись вокруг стола, включая очень известного и очень красивого киноактера, которого звали Ик э бэ Рё. Еще до того, как усесться за стол, мы оба — Икэбэ и я — постояли бок о бок над писсуарами в мужском туалете, и я не удержался от того, чтобы украдкой не взглянуть на него.

40

«Ты ударяешь мне в голову» (англ.) — песня Коула Портера из бродвейского мюзикла «Все проходит» (Anything Goes, 1934)о ветреной красотке, не то летящей с любовником в самолете, не то принимающей с ним кокаин.

41

И ты ударяешь нам в голову, детка! (англ.)

Я, конечно, не совсем уверен, но он, похоже, заметил мой интерес, а потому слишком долго стряхивал свой довольно внушительный член, при этом слегка улыбаясь. После таких безмолвных откровений мне было весьма сложно сосредоточиться на беседе за ужином. Но это так, между прочим.

— Ах да, Хотта-сан! — воскликнула Ёсико, когда я упомянул его. — Знаешь, мы во время войны снимали фильм на русском языке, мюзикл. Его никогда не показывали. Наши военные цензоры не пропустили.

— Кошмарно невоспитанные люди, — мрачно пробубнил Кавамура.

— Мы так хорошо проводили время, снимая этот фильм, — вспомнила Ёсико, весело засмеявшись. — Ты знаешь, Сид-сан, все мужчины, работавшие над фильмом, были влюблены в меня — и русские, и японцы, и звезды, и режиссер. О-о-о, каждый день была новая драма! Я называю это нашим фильмом-иллюзией. Я ведь и сама никогда его не видела. Бедный Хотта-сан был совершенно расстроен. Он потратил на него столько времени и сил! Ты знаешь, что его избивали в Секретной полиции? — На ее лбу вдруг возникла морщинка. — Эти милитаристы обращались с ним ужасно, просто ужасно!