«Если», 2002 № 04
Шрифт:
— Да ведь и с оператором вам повезло.
— Да-а, Женечка Гребнев, покойный… В кино это особенно важно — найти своих. Писатель сел сочинять: что через него прошло, то и отразилось. А в кино нужно согласование очень многих людей. Со «Спальным вагоном» — это ж было хулиганство чистой воды. Возник перерыв — натуру ждали. Ну, мне на студии и предложили… Материал, честно говоря, ничего такого не предполагал. Но мы были молодые и хулиганистые… Все критики ломали головы: что означает появление в вагоне Сталина, пастуха с отарой, пионеров на марше?.. А я просто показал все жанры и темы кино, которое снималось в то время. И возникла аллегория времени, которое протекает, проходит сквозь этот поезд… И в фильме появился некий инфернальный подтекст, он, кстати, есть в каждой бытовой истории… Забавно, когда
— Среди ваших фильмов самый громкий резонанс был у «Зеркала для героя». Почему оно так заинтриговало всех?
— В то время было модно плясать чечетку на гробе эпохи, всего поколения. Меня это, честно говоря, пугало, настораживало, раздражало. Потому что это поколение моих родителей, которых я любил, понимал и очень хорошо представлял себе их жизнь — она была человеческая, она была замечательная! Да, мой дед, мамин папа умер в лагерях — огромный мужчина, выше двух метров роста, — умер накануне выхода из лагеря… И все же мои родители были замечательными, живыми, любящими людьми — умеющими делиться любовью. Картина возникла, скорее, на моем противодействии потоку очернения. А конкретный адресат был — родители. Именно эта «мелодия» и привлекла людей к фильму. Счастливое тогда было время: кинотеатр «Октябрь», две с половиной тысячи зрителей за полночь разговаривали, не могли разойтись. Нас потом просто силой уже выставили… На этом фильме был мой максимальный контакт со зрителем.
Когда вышло «Зеркало…», люди были еще вместе. А когда вышел «Рой» — они только де юре еще оставались вместе, а де факто — уже нет. И они не способны были воспринять некую общую идею.
— Как вы с Валерием Залотухой писали этот первый совместный сценарий?
— Роман Алексеева был очень хорош! Но, как это ни парадоксально, чем лучше литература, тем труднее перевести ее на кинематографический язык. Я начал сам, но почувствовал, что не справляюсь, и позвал Валеру. Мы с ним познакомились после «Зеркала…» и сразу поняли, что, как говорится, созданы друг для друга, но повода для совместной работы до того не было. А тут я его позвал — хотя знал, что он категорически не любит работать по чужому материалу. Мы сидели в таежном поселке Зырянка под Томском и придумывали — параллельно со съемками… Это как раз то место, где была зона, в которой умер дед — но это же тайга, там уже никаких следов не нашли…
— Может, и это как-то повлияло… В фильме есть эпизод, когда Тимофей узнает, что жена ждет очередного ребенка, и похоже, наконец-то мальчика: он бросает руль, лодка кружится… Они обнимаются, смеются, они счастливы. Но вступает музыка — тема Судьбы, Рока? — камера отступает, становится виден противоположный берег, освещенный солнцем. А лодку медленно сносит к другому берегу — из света в тень. И река превращается в Стикс… В вашем фильме много таких символов…
— Я не люблю это слово, я предпочитаю — образы… Вы знаете, все это оказалось даже более суровой правдой, чем хотелось. Реальность переплюнула вымысел… Смерть единственных нормальных людей в семье, единственного отростка, который жил нормальной человеческой жизнью — это оказалось, к сожалению, слишком пророческим, слишком… И это меня огорчило больше всего…
— Фильм как бы перекликается с «Жертвоприношением» Андрея Тарковского. Там герой приносит жертву, сжигая свой любимый дом — чтобы спасти человечество. Ваш герой, вернувшийся после долгого отсутствия, сжигает свой — он словно мстит родовому гнездовищу, которое его не принимает.
— Конечно, это не жертва, а дурь! А русская дурь, что неоднократно описано в литературе, — это отдельная дурь! Она всегда с подтекстом — здесь и отчаяние, и еще подсознательное желание взять и все решить одним махом. Запалить — а потом на новом месте начинать новую жизнь!
— Вы все время идете наперерез общему потоку: как раз в то время чуть ли не в каждом втором фильме герои уезжали, убегали, улетали на Запад. И первое, что бросалось в глаза, это исчезновение,
— Ощущение дома — у нас это было принципиально! Не только в «Рое». В «Патриотической комедии» мы построили декорацию на берегу, пробили разрешение. Даже скандал в местной прессе был: опять начальство строит особняки! Ай, это было жу-утко смешно! А когда мы снимали омоновский захват, что было… Цирк! Ну, мы, конечно, место очень красивое нашли: меня можно просто певцом родного Екатеринбурга называть. И в «Патриотической комедии» очень красивый город получился, и в «Макарове» — очень стильный… Словом, мы построили декорацию, как я ее придумал, как ее нарисовал. Мне хотелось создать вот этот дом! И естественно было принципиально сказать: дом не развалился, стоит! «А грустно станет — водочки выпьем. Хорошо!» И ведь правда — так и есть. Так жили всегда в России! Только благодаря этому чувству, может, и переживали все тяготы, и я надеюсь — и переживем!
Но вообще-то я люблю снимать весело — независимо от того, что снимаю. Это потом уже остаешься один, монтируешь, иногда и слеза прошибет… А так я люблю, чтоб все делалось весело, потому что, в конце концов, это игра — все, чем мы занимаемся. К сожалению, иногда она становится смыслом жизни — и вся жизнь на это уходит…
— А почему у вас нечистая сила материализована, имеет какое-то обличье?
— Я к кино по-детски подхожу, как к сказке. А в сказках как раз все эти дракончики, змеи-горынычи, так или иначе, были явлены… Кстати, у Золотухи в «Мусульманине» был черт написан — огромный, противный. Но я понял, что мы никогда не сможем технически это сделать, у нас нет таких средств. И поэтому я прибегнул к такой, скорее, гоголевской трактовке. К тому же фильм ведь о мусульманине, а для них свинья — существо нечистое… Мне показалось, что это реальнее сделать, да и яснее дорога к пониманию образа.
— А читать, смотреть фантастику — любите?
— Увлекался всегда. Я еще в школе пытался писать — это все были вещи фантастические. Я вообще люблю и живопись, и литературу, и музыку такого плана. Это просто мое мировосприятие.
— А что вы смотрите из фантастики? Хотя режиссеры обычно чужое кино не смотрят…
— Я смотрю все! Как уже говорил, я к кино отношусь совершенно по-детски. Все блокбастеры смотрю, моя любимая картина — «Сияние» по Стивену Кингу… Вообще он мой любимый фантаст — я перечитал практически все его вещи. Он потрясающе кинематографичен. А какое разнообразие: триллеры, мистика, фэнтези, реалистическая литература.
— Вы делаете сейчас новую картину — «Третий Рим»…
— Если бы я ее делал! Она сейчас стоит, нет денег на окончание съемок. Здесь меня зацепила идея — что такое «Третий Рим»? Что имел в виду тот монах, написав: «Третий Рим стоит, а четвертому не бывать»? Это идея мировоззрения, мироустройства, того, каким мир должен быть! И это — некая энергетическая идея. Мне показалось интересным не объяснить, не доказать, а уловить дух этой идеи на примере жизни одного московского двора: где-то же она зарождается! В фильме Нина Усатова играет фею: обычная дворничиха, но у нее есть волшебная метла. Это мир детей — взрослые существуют как бы на периферии. И у этих пацанят есть фея и бес — вроде бы обычный дядька, следователь. Но бес (замечательный актер из Орла — Фетисов, я его часто снимаю) искушает мальчишек… Там происходит постоянная борьба за ребятишек, борьба Добра и Зла.
— Но фильм будет закончен?
— Может, удастся доснять следующим летом…
— Может, у вас с этим фильмом что-то не так: может, где заступили, какой-то запрет перешагнули?
— Я давно понял для себя: буду пользоваться только теми нравственными нормами, которые общеприняты и которые я признаю. Если мне хватит способности и таланта на этих условиях создавать что-то существенное — слава Богу! Если нет — я ни в коем случае не буду зашагивать за черту, которая — как показывает практика — расширяет эти возможности: нюхать, колоться, пить, менять пол… Я лучше вообще брошу снимать кино. Нормальная человеческая жизнь не нуждается в искусственном драматизме. И для меня на сегодняшний день ключевой вопрос — насколько может быть интересна для искусства нормальная человеческая жизнь?