«Если», 2008 № 11
Шрифт:
Сразу же бросилось в глаза отсутствие среди многочисленных табличек той, что была мне нужна. Кряхтя, взошел на второй этаж. На двери знакомого кабинетика также ничего не висело, а сама дверь оказалась заперта. На косяке вровень с замком сохранился приклеенный обрывок бумажки.
Что за притча?
— Простите, пожалуйста… — попытался я остановить шедшую вперевалку по коридору матрону в белом халате. — Не подскажете…
Она поставила на пол пластиковое ведро и оперлась на швабру.
— Понимаете… — сказал я. — Тут был кабинет. Видимо, куда-то они переехали…
— Какой кабинет?
— Вот
— А я тут недавно, — ответила она на все вопросы сразу и, подхватив ведро, поковыляла дальше.
Я ошалело посмотрел ей вслед.
Искать администрацию корпуса, выяснять, куда пропала фирма, у меня бы не хватило здоровья. Пошел назад, одолеваемый странным ощущением. В природе чего-то не хватало. Аллея. Акации. Корпус. Вроде все на месте. Потом осенило: перед глазами не возникают направляющие стрелки.
Иди, куда хочешь.
Выхода нет. Я не могу без автопилота. Все жаждут роскоши человеческого общения, а расплачиваться за нее мне одному. Вести разговор от начала до конца, не имея возможности в любой миг выпасть из него и заняться чем-то более интересным… Мне уже зябко такое представить.
Подсел, как на иглу. Суток не прошло — и уже ломка.
Поднялся к себе на этаж, заперся в умывалке. Раскрыл слегка помятый футляр и принялся за экипировку. Аккумулятор я догадался подзарядить еще вчера. Снарядившись, подключился, врубил полное тестирование. Длилось оно минут пять, потом выскочило ОК. Очень вовремя — в дверь уже заколотили. И не потому что кому-то приспичило средь бела дня почистить зубы — нет, это искали меня.
Я позарез был нужен Артамоновне, Герде Труадиевне, двум сослуживцам, одной сослуживице и трем незнакомым молодым людям с угрюмыми каторжными лбами (не от них ли меня доблестно оберегал вчерашний мент с пистолетом?), причем у каждой делегации ко мне имелся разговор, исключающий присутствие посторонних.
Оба моих соседа по палате быстренько все поняли и смылись погулять. Пока Артамоновна вежливо препиралась с Труадиевной относительно права первой беседы, три незнакомца решили подождать своей очереди в коридоре. Как и сослуживцы с сослуживицей.
Думаете, господа, вы меня застали врасплох?
Отнюдь, нет.
Динамик — в порядке, линзы — в порядке, аккумулятор — заправлен, коробочка — на поясе.
Вооружен и очень опасен.
Броня крепка…
Ах, если бы еще можно было отключиться и от боли в ребрах!
Выписали меня в тот же день. Врачи не возражали. Да хоть бы и возражали! Герда Труадиевна передала мне пожелание папы, чтобы в его отсутствие делами рулил именно я. Молодой империалистический хищник.
Главная трудность управления заключалась в необходимости расслаблять лицевые мышцы, что удавалось далеко не всегда: стоило неловко повернуться, как в боку стреляло, и мордень у меня непроизвольно подергивалась. Помыслить жутко, сколько ценных замечаний моего бота было таким образом прервано на полуслове и не дошло до подчиненных.
На следующую ночь, так и не придя в сознание, в реанимации скончался Лёша Радый. Жаль. Мне он очень нравился. Нелюдимый,
Между прочим, первая надгробная речь была произнесена ботом. Слушайте, эта железяка заслуживает уважения. Конечно, режим «похороны» я задал ему собственноручно, но где он раскопал такой текст? Собственно, сами-то слова были в достаточной мере безлики и приложимы к любому усопшему труженику или, скажем, члену какой-нибудь политической группировки, однако в данной ситуации они обрели неожиданный смысл. «Ты был бесконечно предан нашему делу…» «Ты безвременно покинул нас, но наше дело живо…» Понятно, что составители всего-навсего хотели избежать упоминания о каком-либо конкретном роде занятий, но «наше дело…» Представляю себе, как бы эта речь прозвучала по-итальянски!
Браткам понравилось.
И, смею вас заверить, наше дело действительно живо. Уже на следующий день Лёше Радому нашли замену. Тоже рослый молодой человек, знающий цену каждому своему слову, и тоже с кликухообразной фамилией. Славик Скоба, прошу любить и жаловать.
Правда, по сравнению с Лёшей смотрится он куда мельче и болтливее.
Глава четырнадцатая
Плох Петрович. Совсем плох. Мало того, что с ним после столкновения приключилось что-то ишемическое — еще и инсульт хватил. Иногда вечерами бываю у него дома. Перекосило беднягу, угол рта обвис. Смотрит на меня боязливо, искательно. А говорить с ним на автопилоте — совесть не позволяет. Выдавлю пару сочувственных фраз — и молчу.
Раньше, насколько я слышал, нынешняя жена Труадия и Герда враждовали. Теперь сдружились.
Герда малость осунулась, линия рта стала жестче, скулы торчат, как у топ-модели. Матовый средиземноморский загар заметно побледнел. Лихими речениями относительно того, что папа-де не вечен, наследница больше не щеголяет. Испугалась.
— Вот так, Лёня, — обессиленно сказала она однажды, когда мы вышли из комнаты Петровича и тихо прикрыли за собой дверь. — А расхлебывать всю эту кашу нам двоим… Выпить хочешь?
Мы перешли к ней, где Герда Труадиевна опустилась в кресло и указала мне глазами на бар.
— Бьянка? — спросил я, зная уже ее вкусы.
— Что-нибудь покрепче.
Достал что покрепче.
— Даже если выходим его, — сдавленно произнесла она, — прежним он уже не станет. А на нем ведь все держалось. Все.
Я молча подал ей фужер.
Сделала глоток, закусила губу.
— Пускай он даже в последнее время отошел от дел. Он — личность. А без него… Это как стержень вынуть. Тем более сейчас… И братики еще эти опять права качают!