«Если», 2011 № 04

Дяченко Марина и Сергей

Он развязал кошель, сунул туда монету. Почуяв деньгу, обережка успокоилась. Полижет монету — и уснет ненадолго. А Мил ее вскоре покормит, как должно.

Прежде чем выйти из номера, он поглядел в зеркало. Не ради пустого любования самим собой, а для порядку, как отец учил. Из старенького, с осыпающейся амальгамой зеркала глянуло не по годам суровое лицо — загорелое, битое дождем и ветром. Черную гриву не мешало бы причесать, заколка надо лбом скособочилась и не держала волосы, как надо. Из-под прямых черных бровей

глядели два разных глаза: один — темно-синий, как вечернее небо, другой — ярко-зеленый, прозрачный, будто горное озеро. Зеленый глаз Мил прикрывал, чтобы люди не пялились. Не всякий же сведущ, что на свете есть Разноглазые. Тем более не каждый сведущий рад Разноглазого встретить.

Спросив, где найти поблизости менялу, Мил отправился, куда указали. На улицах горели фонари, было людно. В трактирах пили-ели, в богатых особняках веселились по-своему: играла музыка, в садах взлетали фейерверки.

Лишь королевский дворец был тих и невесел. Смутно белел на холме под огромным небом с желтыми теплыми звездами; светилось всего несколько окон. Мил принюхался, но запаха сожженного жилья не почуял.

Дверь в дом менялы распахнулась, едва Мил взошел на крыльцо. Он отшатнулся, и навстречу вывалились трое солдат, кляня прощелыгу на чем свет стоит. Лысый меняла провожал их, благодушно улыбаясь. Видать, знатно обобрал служивых.

— Здравствуйте, господин Жароволь, — учтиво поздоровался Мил, когда солдаты в грохоте подков ссыпались по ступеням на мостовую.

— И вы будьте здоровы, чужестранец, — отозвался меняла, разглядывая его в свете фонаря над дверью. — Желаете войти, господин… э-э?..

— Мил Дружен.

Меняла провел его в крошечную комнатенку под лестницей, где не было окон и чадил вонючий светильник, заправленный самым дешевым маслом. Еще в комнатенке пахло солдатами: потом и табаком.

Жароволь уселся за широкий дубовый стол, указал Милу на шаткий стул для посетителей.

Мил выложил на стол свою монету:

— Сколько дадите?

Меняла скользнул по ней взглядом и принял скучный вид.

— Такие деньги у нас не в ходу, господин Мил… э-э… Дружен. У нас другие по рукам ходят: тири, илары, даже тенгеции. А это…

Мил тряхнул головой; тяжелая прядь волос качнулась, и на менялу глянули оба глаза: зеленый и синий. В скверном свете чадного светильника Жароволь мог и не разглядеть их толком, однако тон сменил сразу.

— Оно, конечно, во дворце такую монету примут с охотой, — изрек он глубокомысленно. — И все же…

— Сколько иларов за нее дадите? — перебил Мил невежливо.

— Двадцать, — не задумываясь ответил меняла. — Ну, двадцать пять, — поправился он, когда черная прядь у лица посетителя снова качнулась. — Двадцать девять… Больше тридцати не могу, хоть режьте!

— Это настоящая золотая дайлана. Она стоит пятьдесят пять иларов, — выговорил Мил негромко, склонив голову набок

и открыто глядя на обиралу двумя глазами. — Я столько не прошу.

— Пятьдесят, — неожиданно охрипнув, выдавил Жароволь.

— Хорошо. И еще, будьте любезны, медный грош.

— А он-то зачем?

Мил не стал объяснять, а меняла поостерегся настаивать. Нажав потайную пружину, он выдвинул верхний ящик, выудил оттуда пятьдесят серебряных иларов, пересчитал их, выкладывая кучками по десять монет. Затем пошарил по другим ящикам и отыскал завалявшийся грош — гнутый, позеленевший. С сомнением посмотрел на него, на Мила.

— Вы уверены, господин Дружен?..

— Уверен, — Мил смел в кошель илары, бросил туда же грош — обережке на радость. Ей ни золота, ни серебра не надо — дай медный грош пожевать. Дня за три сгрызет без остатка. — Просветите меня, господин Жароволь, — он поднялся на ноги, показывая, что дела окончены, остался лишь праздный разговор. — Я слышал, будто в королевском дворце живет некий рокот. Что это за зверь?

— Не рокот, господин Дружен, а роккон. О рокконах вы слышали?

— Да, — отозвался Мил, роясь в памяти. — Слыхал какие-то сказки.

— Вот и я, кроме сказок, ничего не слыхал, — буркнул меняла, начиная запоздало раздражаться. Как ловко наглый юнец его облапошил! Заставил отдать пятьдесят иларов за дайлану! Да в придачу грош выклянчил, будь он неладен… — Позвольте, я вас провожу.

На улице Мил с удовольствием вдохнул ночной воздух, огляделся, прислушался слухом Разноглазых.

Холм с королевским дворцом высился черной массой — глухая чернота на фоне звездного неба.

Тот же узник по-прежнему тосковал, надеялся, что смерть не за горами.

«Где ты? — опять спросил его Мил. — Тебе можно помочь?»

На сей раз незнакомец не замкнулся в молчании, отозвался собственным вопросом: «Кто ты такой?».

«Мил Дружен из рода Дальнеречных, сын судьи Любомира Радушеня, — сообщил Мил с гордостью. И, подумав, добавил: — Разноглазый». Кому надо, тот поймет.

«Сын судьи?» — переспросил узник — как показалось Милу, с подозрением.,

«Отец был хорошо известен. Неподкупен и справедлив. Его приглашали решать споры и в соседние села, и в Богат-город, и даже…»

Узник недослушал: «Был?».

«Он погиб».

«Когда и как?»

«Тебе-то что за дело?» — Мил потерял терпение. Сиди лично он в заточении, не стал бы так допрашивать того, кто вызвался помочь.

Узник смолчал. Он молчал так долго, что Мил устал ждать и двинулся в гостиницу. И уже на ступенях крыльца его нагнало неожиданное: «Беги отсюда, сын судьи. Уходи на рассвете».

Мил, конечно, спросил почему. Однако узник больше ни слова не молвил.

* * *

Низкое солнце снова сияло в окнах дворца, золотило городские шпили и башенки.