«ЕСЛИ» №6(208) 2010

Черных Юлия

Еремей покосился на початую бутылку, мотнул головой и вышел, аккуратно притворив за собой дверь. Как всегда, в предчувствии чего-то очень плохого его немного подташнивало и звенело в ушах. Он сглотнул и, сопровождаемый поднятым по тревоге нулевой степени отрядом спецназа, поспешил на рабочий уровень. Вниз, туда, где за плитами нейроброни располагались бункеры управления с коконами аксонных индукторов. Лифт мягко чавкнул и открылся, словно зарядная камора корабельного орудия, поставленного на попа. Давешний лейтенант проводил их испуганным взглядом, позабыв проверить пропуска. Не та стала армия все-таки!

5.

Николая

Говорова он знал давно. Нельзя сказать, чтобы они очень уж хорошо относились друг к другу. Были причины для взаимной нелюбви, но были причины и для взаимного уважения. Был Колька Говоров громогласен, щекаст, широк в кости, хвастлив, в питье и бабах неприхотлив и неумерен. Но танки свои любил нежной любовью и понимал их, как никто другой. И грозные бронированные нейромашины отвечали ему взаимностью. Тяжелые «индрики», безжалостные «росомахи», подвижные «ласки» и «горностаи» готовы были перевернуться вверх брюхом и сучить от радости ребристыми гусеницами по одному его мысленному кивку. Воистину при всех своих недостатках Говоров был хозяином брони. И сейчас, когда ему, лучшему нейрооператору бронетехники, выпало убить своих детей, ну, пусть не детей, пусть воспитанников, Колька не выдержал и сорвался. А сорвавшись, глотнул, как полагается, водки и вошел в приемный нейрококон аксонного индуктора. После чего наглухо зарастил стенку рабочего отсека, произнес по нейросвязи зажигательную речь и поднял свои детища в поход.

Неизвестно, на что он рассчитывал, отправляя тысячи тяжелых машин по восточному шоссе в сторону города. На мирную демонстрацию? Вряд ли. Скорее всего, он не думал о том, что станется с городом, с танками да и с ним, Колькой Говоровым, он просто шел маршем, шутя сбивая полицейские заставы, вызывающе свернув антигравы, разрывая нежное полотно шоссе гусеничными траками и заставляя шарахаться в стороны насмерть перепуганные гражданские глайдеры с обалдевшими от такого зрелища пассажирами. Он чувствовал себя сильным — и ему было хорошо, и еще он чувствовал себя правым — и от этого ему становилось хорошо вдвойне. Наверное, он, как и его детища, всю жизнь втайне мечтал броневым клином войти в ненавистный мягкотелый подлый город, чтобы… Он не задавался вопросом «зачем?», он не думал, «что потом?», он просто пер вперед стальной рекой и, может быть, впервые в жизни чувствовал себя по-настоящему счастливым.

Никаких бронепехотинцев у входа в Колькин бункер, разумеется, не было.

Еремей оставил конвой в коридоре, подошел к бугристому металлическому струпу, наросшему на месте входа в отсек, включил коммуникатор и вызвал Кольку.

Коммуникатор зашипел, потом бибикнул, и сорванный пьяный голос страшно и весело послал по матушке и его, и всех остальных.

— Колька, окстись, это я, — сказал Еремей.

— Ты что ли, Ерёма? — недоверчиво спросил Колька, перестав на время материться. — Чего тебе? А… понял, поучаствовать решил. Ну давай присоединяйся, старина. Хотя я уже всех победил, так что ты слегка опоздал, но все равно зачистить поможешь.

— Я, — ответил Сергей Павлович. — Колька, кончай дурить, останови свои танки. В городе люди.

— Перетопчетесь, — зло отозвался Колька. — А вот это видели? Какие там люди, разве это люди! Эх, Ерёма, я-то думал, что ты человек, а ты за них вписался. Ирод ты, Ерёма, ты мои танки погубить хочешь, а танки же — они как дети…

Послышалось бульканье. Еремей представил себе Кольку во влажной духоте кокона, в расстегнутой на волосатом пузе рубашке, с лобастой башкой, облепленной нейрошлемом, одной рукой льющего в щербатую

пасть водку, другой делающего непристойный жест — ух вам всем!

— Николай, впусти меня, давай, как в старые времена, выпьем и потолкуем, — Еремей помолчал, ведь все, что бы он ни сказал, будет неправильно. А как правильно — он не знал.

— Я с иродами не пью, — проорал Колька. — Вот рожу бы я тебе начистил с удовольствием, давно собирался, жаль, не успел. Но ничего, вот вернусь из похода и ввалю…

— Ты только открой, посмотрим, кто кому ввалит, — почти по-настоящему разозлился Еремей, думая: «Только бы открыл, только бы повелся…»

А на восточной окраине города полицейский катер, в полном соответствии с инструкцией, произвел предупредительный выстрел по головной «росомахе». Толпа зевак, собравшаяся поглазеть на дармовое действо, радостно взвизгнула, припала мокрыми ртами к банкам с пивом и кока-колой, подалась вперед, напирая на щиты сдерживающих ее спецназовцев, смяла оцепление и, восторженно клохча, выплеснулась навстречу танкам.

И машины-дети, обрадовавшись, что игра, для которой они были созданы, наконец-то началась, зарастили люки по-боевому и рванулись навстречу людям. «Все равно тебе водить, — прозвенела в нейрошлеме детская считалка, — все равно…»

И городская окраина превратилась в поляну с давленой земляникой.

А Колька в нейрококоне выпучил пьяные глаза, мучительно приходя в разум, потом жутко замычал, вытащил из пиджачного кармана древний «вальтер», долго нащупывал спусковой крючок, потом справился и выстрелил себе в висок. Прямо под срез нейрошлема.

Блестящий металлический струп на месте замурованного Колькой входа в нейроотсек задрожал и стек раскаленной каплей на пол. Нейрометалл, контролировавшийся Говоровым, потерял разум и волю.

Колька умер, и вместе с ним умерли все его танки.

Еремей отодвинул растерянных спецназовцев в бронекостюмах, шагнул в раскрывшийся лохматым цветком нейрококон, постоял над мертвым Колькой, погладил его по покрытой седой щетиной щеке и прикрыл покойнику глаза. Потом подобрал выпавший из руки пистолет. «Вальтер» был мертвым. В нем не было ни грамма нейрометалла, это Еремей почувствовал сразу. Он поставил пистолет на предохранитель и спрятал его во внутренний карман пиджака. Потом повернулся и, не глядя на спецназовцев, вышел из отсека.

Его никто не остановил и ни о чем не спросил. Боялись, что ответит.

6.

— Что я теперь скажу Первому? — Главком по разоружениям поднял на Еремея тусклые, словно шарики припоя, глаза. — Погибли люди! Люди погибли, понимаешь? Я видел прямую трансляцию, они шли брататься с этими железяками, а те их гусеницами, гусеницами… Танки же не должны убивать людей, понимаешь?

— Не должны? Кто вам это сказал? — ответил Еремей. — Вас, наверное, неправильно информировали. Танки для того и созданы, чтобы убивать людей, разве вы этого не знали, господин генерал?

— Но они же не должны были, мне говорили, что они, как дети…

— Они и были, как дети, — Еремею не хотелось разговаривать с этим человеком, Еремею хотелось побыстрее сделать свою проклятую работу и вернуться назад, в старость. В старости, оказывается, было довольно уютно, не то что сейчас. — Для них война — игра, вот они и играли. Им дали повод, их пригласили поиграть, а они и обрадовались. Но их больше нет, так что часть вашей работы, так или иначе, сделана.

— Вот она, цена мира, — трагически оскалившись, пробормотал генерал. И добавил: — Что же, пожалуй, все не так уж безнадежно.