Если бы меня спросили

Лабрус Елена

Рана зашипела, защипала, запузырилась. Ирка скривилась от боли, подняла голову.

— Ну не то, чтобы ведьма, — затянулся дядь Вася, поперхнулся, закашлялся. Сам себя постучал по груди. Опасливо обернулся. Увидел Ирку в зеркало заднего вида. Закашлялся сильнее.

Хрипло ответил Воскресенскому. Ирка едва расслышала, да и то, проявив не иначе как ведьмовские способности:

— Она вроде проклятия, что ли, или порчи. В общем, если неприятности не нужны, даже не смотри в её сторону, — резюмировал он.

Вот гад!

Воскресенский объяснений не

потребовал. И не обернулся.

— Мнэ чуть магазин нэ спалила, — махнул рукой Аббас. — Сказала сожгу, он сам и загорэлся.

— А у меня сын из-за неё чуть не утонул. А теперь вон, — кивнул Есаулов на свой забор.

— А это, тоже она развалила? — показал Воскресенский на полусгнивший дом, готовый к сносу, с покосившейся крышей, пустыми глазницами окон.

— Нэ, это мой брат купил, автосэрвис дэлать.

— М-м-м… Я уж подумал тоже она, — усмехнулся Воскресенский.

— Зря ты смеёшься, — покачал головой дядька. — Родная бабка и та её ведьмин омут звала: заглянешь — и не воротишься. Такой затянет — не отпустит. Мой дурак чуть не утонул, а до сих пор по ней сохнет. Слава богу, хоть в армию забрали, может, там попустит, — перекрестился он. — Парнишку, что со школы за ней бегает, как приворожённый, не попустило вон. Но тот упрямый.

— Да, мой брат тожэ сказал: беда-баба, чума. Он, как её увидэл, тры дня болел. Неделя машина у её дома сидэл. Все цвэты завял…

Чтобы хрен у тебя завял! Сплетники!

Ирка демонстративно закрыла окно, не собираясь их больше слушать. Включила музыку. Сползла вниз по сиденью. Скрестила на груди руки.

Старый пень, собакам ссать! Как лентяя своего лопоухого ей сватать, так не порча. А как тот от ворот поворот получил, так сразу ведьма. Можно подумать, она его сына с баржи толкнула! Или караван-сарай этот цветочный подожгла. Или Петьку…

Но особенно обидно было за бабушку. Та ведь любя Ирку ведьмин омут называла, потому что гордилась внучкой, знала и характер Иркин непокорный, вольный — голыми руками не возьмёшь, и натуру скрытную — не прочтёшь, не разгадаешь. А эти — ведьма!

В средневековье им было хорошо: не дала — пошёл в церковь, сказал, что ведьма, сожгли суку. Но сейчас не Средние века. Впрочем, женщинам всегда тяжело. Красивым не прощают красоты, сильным — силу, счастливым — счастье. Женщинам вообще ничего не прощают.

Ирка захлопнула стоящую между сиденьями аптечку, сунула обратно в бардачок. Снова откинулась к спинке кресла, закрыла глаза.

Большой новый седан убаюкивающе гудел мотором. Из динамиков ритмично бухало «Бум!Бум! Бум!». От печки шло благословенное тепло. Время приближалось к полуночи. Пожалуй, Ирка бы осталась в этой машине жить, а не только до приезда ДПС. Но к её предательским сапогам прилагался предательский мочевой пузырь, а дома волновалась мама.

— Вадим, — она открыла стекло и помахала Воскресенскому.

Тот очередной раз закончил говорить по телефону. Видимо, опять с бабой. Судя по тому, как он грыз губу, как в сердцах пнул снег, разбила ему девка сердце. Ох, разбила!

Вида не показывает, холода

напустил, но такое разве скроешь. Нет, не Пила, другая разбила. Пила была так, дырку заткнуть, ушла и ушла, скатертью дорога. Та, что была до неё — душу вынула. Та, которую так просто не забудешь.

«Зато от меня у тебя теперь прививка — предупредили», — хмыкнула Ирка, глядя, как по крыльцу шаркает метлой хозяйственный Аббас, тянет руками погнутый забор старый гусь дядя Вася, выправляя вмятину.

Она полезла в сумку, достала документы.

— Вот, видишь, это мой паспорт, — приставила открытую на фотографии страницу к своему лицу, когда Воскресенский просунулся в открытое стекло. — Ирина Владимировна Лебедева. Это я. А это, — она пролистала несколько страниц, — прописка. Видишь? — ткнула в адрес. — Я тут живу. Меня тут все знают. Ну ты теперь в курсе. И я сейчас сбегаю ненадолго домой, ладно, и вернусь? Очень писать хочу, — скривилась она. — Да, ведьмы тоже писают.

— Ладно, — улыбнулся Воскресенский. Снова оттянул для неё дверь. Помог спуститься.

Заглушил машину и вдруг спрыгнул, пошёл рядом.

— Провожу, — ответил на её недоумевающий взгляд. — А то пока дойдёшь, ещё три раза под машину попадёшь, или просто убьёшься в своих скользких сапогах.

— М-м-м… ты в этом смысле. Ну, проводи, — хотела она сунуть руки в карманы, но не смогла отказаться от искушения — вложила пальцы в его протянутую ладонь. Сильную, большую, горячую.

Как причудливо складывался вечер.

Каким странным зигзагом петляла жизнь.

— Вот, чёрт! — поскользнулся Воскресенский. Еле устоял на ногах. Оглянулся на ледяную лужу. — Что это было?

— Это весна, Маугли, — усмехнулась Ирка и повернула к калитке.

— Твой дом? — задрал голову Воскресенский.

В мансардном этаже горел свет. Большая голубая ель у входа вздрогнула тяжёлыми лапами.

— А это что? — перевёл Вадим взгляд на заснеженный сад, когда Ирка кивнула.

И хотя понимала, что смотрит он не на дерево, не удержалась:

— Это сосна, Маугли, — развела руками.

У дома памятником былого величия чернела недостроенная терраса. Задумывалась она с настилом из палубной доски, мебелью из ротанга, местом для барбекю, но с той поры, как маму уволили, так и стояла, шурша на ветру порванной полосатой «рисовкой», похожая на пиратский корвет со сгнившими парусами, севший на мель и давно вросший в песок.

— Я про стройку, — кивнул Воскресенский на «корвет».

— Это мечта, Маугли, — улыбнулась она. Брякнул засов калитки. — Мечтаю однажды её достроить. Спасибо, дальше провожать не надо. Переобуюсь и приду.

Он запахнул поплотнее пальто. Только сейчас Ирка обратила внимание, что одет этот москвич совсем не по холодной дальневосточной погоде.

Джинсы — лёгкие, ботинки — на тонкой подошве, под пальто — футболка с V-образным вырезом и наверняка коротким рукавом, словно собирался он куда-то недалеко и ненадолго, в домашнем. Да, собственно, так, наверное, и было, судя по вопросу отца «Ну и где ты?»