Если бы Шуман вел дневник

Кроо Дёрдь

«Посылаю Вам эскиз, который, в общем, соответствует Вашему. Прежде всего я должен был уяснить себе музыкальную форму. Эта тема грандиозных размеров; поэтому все, что не совершенно необходимо для развития действия, нам придется исключить, в том числе, я думаю, и вмешательство сверхъестественных существ. Лишь дух Гуса должен будет появиться в нужном месте.

Это все, что я хотел Вам сказать. Я вынужден ограничиваться сегодня только самым важным.

Оратория должна подходить как для церкви, так и для концертного зала. Вместе с паузами между отдельными частями она должна длиться не более двух с половиной часов.

Следует избегать, по возможности, всего повествовательного и рассудочного и везде выдвигать на первый план драматическую форму.

По возможности, соблюдать верность истории, а именно в передаче известных, исключительных по силе изречений Лютера.

Где только можно, дайте мне возможность включить хоры. Вы, вероятно, знаете «Израиль в Египте» Генделя. Это сочинение является моим идеалом произведения для хора.

Столь же значительную роль я хотел бы предоставить хору и в «Лютере».

Дайте мне и двойные хоры, а именно в заключительных частях отделений.

Ни в коем случае не должна отсутствовать партия сопрано. Мне кажется, образ Катерины был бы очень действенным.

Нельзя также выпустить венчание (в третьей части).

Хорал «Господь, наш оплот», как момент наивысшего напряжения, должен прозвучать не ранее, как в самом конце, в качестве заключительного хора.

От Хуттена, Зиккингена, Ганса Сакса, Луки Кранаха и курфюрстов Фридриха и Иоганна-Филиппа мы должны будем – к сожалению! – отказаться. Если мы захотим увеличить число сольных партий, возникнут трудности с распределением ролей, однако в рассказах других действующих лиц они все свободно могут быть упомянуты.

Введение немецкой мессы в различные части оратории кажется мне трудно выполнимым. Но ее можно заменить хоралом.

Обязательно следует упомянуть об отношении Лютера к музыке вообще, о его любви к ней, высказанной им в сотнях прекраснейших изречений. Следует еще подумать об альтовой партии или втором сопрано. В остальном я полностью согласен со всем, что Вы говорите касательно обработки текста в метрическом отношении, а также о придании стихам народного, старогерманского склада. Такою же, думаю я, должна быть и музыка: менее изощренной, воздействующей прежде всего благодаря краткости, силе и ясности.

Многоуважаемый господин Поль, мы намерены взяться за нечто такое, что вполне заслуживает того, чтобы мы пролили немного пота. Для этой вещи требуются отвага, но также и смирение. Примите мою дружескую благодарность за то, что Вы так охотно пошли мне навстречу. Давайте ухватимся за это гигантское произведение и будем всеми силами держаться за него.

…Оратория должна быть в высшей степени народной, понятной крестьянину и горожанину, достойной героя, который был столь великим человеком. И в этом духе я постараюсь выдержать свою музыку, то есть сделаю ее как можно менее искусственной, сложной, контрапунктической, а придам ей характер простой, убедительный, чтобы она оказывала воздействие преимущественно ритмами и мелодией».

Шуман просит «короткий текст драмы» у Морица Горна, автора либретто написанной Шуманом в 1851 году оратории «Странствия Розы». Год спустя, когда Шуман замышлял написание новой оратории по мотивам «Германа и Доротеи» Гете, он повторяет те же принципы: музыка, как и стихи, должна быть простой, народной, немецкой по характеру.

Вернемся к 1843 году.

Первые слушатели и критики оратории «Рай и Пери», первое исполнение которой состоялось в Лейпциге 4 декабря 1843 года под управлением автора, заметили и оценили изменение стиля шумановской музыки, хотя они, разумеется, не могли знать, что принесут последующие годы. Шуман становится одним из наиболее чествуемых композиторов своего времени. Неслыханный успех «Рая и Пери» превосходит славу, до того когда-либо выпадавшую Шуману за всю его жизнь.

Очевидно, и Фридрих Вик воспринял этот триумф как всеобщее признание, так как за несколько дней до рождества 1843 года написал Шуману примирительное письмо, принесшее молодым супругам большое облегчение. И только концертная поездка в Россию не позволила им поехать к Вику, чтобы при личной встрече полностью привести в порядок свои взаимоотношения. Но и этого письма было достаточно, чтобы они, веселые, с легким сердцем сели в почтовую карету.

1844. Во время концертной поездки по России Шуман познакомился с музыкантом Юрием Арнольдом, который в своих мемуарах дал интересный портрет тридцатичетырехлетнего Шумана и его жены.

«…В этот вечер Клара Шуман исполняла фортепьянный квартет своего мужа, его „Крейслериану“ и некоторые другие вещи. На нас, слушателей, она произвела очень сильное впечатление, хотя к тому времени мы уже начали привыкать к виртуозным пианисткам. В 30-х и 40-х годах в Петербурге в благотворительных концертах выступали госпожа Калерджи (урожденная графиня Нессельроде, позже вышедшая замуж за тайного советника Муханова), а за год или два до Клары Шуман – знаменитая Целестина София Борер. Весь вечер Шуман был по-всегдашнему угрюм и молчалив. Он очень мало разговаривал, на вопросы графов Виельгорских и самого хозяина А. Ф. Львова он лишь тихо что-то промычал в ответ. Со знаменитым скрипачом Моликом, только за несколько дней до этого приехавшим в Петербург, у него завязалось, правда, нечто вроде разговора, но почти шепотом и безо всякого оживления. Шуман все больше сидел в углу, около фортепьяно (в середине зала стояли пюпитры для исполнявшегося в тот вечер октета Мендельсона); он сидел, нагнувши голову, волосы у него свесились на лицо; выражение было сурово-задумчивым, губы будто насвистывают. С Шуманом, каким я видел его в тот вечер, совершенно сходен лепной медальон в натуральную величину скульптора Дондорфа. Клара Шуман была немного поразговорчивее и отвечала за мужа. В игре на фортепьяно она показала себя большой артисткой, с мужской энергией и женским инстинктом в понимании и исполнении, хотя ей всего 25-26 лет. Но едва ли можно назвать ее женщиной грациозной и симпатичной. По-французски они оба говорят с немецким акцентом, по-немецки – как истинные лейпцигцы».

Первого апреля Шуман в длинном письме рассказывает Вику о своих петербургских впечатлениях:

«Мы лишь сегодня отвечаем на Ваше дружеское письмо, ибо хотели сообщить Вам и об успехе нашего пребывания здесь. Клара дала четыре концерта и играла у императрицы. Мы завязали превосходные знакомства, видели много интересного и каждый день приносил что-либо новое. И так подошел сегодняшний день -последний перед нашим дальнейшим путешествием, в Москву. Оглянувшись назад, мы можем быть вполне довольны достигнутым. Как много я мог бы Вам рассказать и как я этому рад. Мы сделали большую ошибку: приехали сюда слишком поздно. В таком большом городе требуется множество приготовлений. Здесь все зависит от двора и высшего света, печать и газеты имеют лишь слабое влияние. К тому же все были как безумные от итальянской оперы, и Гарсия [9] произвела неслыханный фурор. Так случилось, что на двух первых концертах зал не был полон, третий – прошел уже с полным залом, а четвертый (в Михайловском театре) – просто блестяще.

Если к большинству пианистов, даже к самому Листу, интерес от концерта к концерту все уменьшался, интерес к Клариным концертам, наоборот, все возрастал, и она могла бы дать еще четыре концерта,

если бы не наступила страстная неделя, и, кроме того, мы должны были уже позаботиться о поездке в Москву. Нашими лучшими друзьями были, разумеется, Гензельты, принявшие нас с сердечной любовью, затем, и прежде всего, оба Вильегорские, прекрасные люди, особенно Михаил – истинная художественная натура, самый гениальный дилетант, с каким мне когда-либо приходилось встречаться. Оба они имеют большое влияние при дворе и почти ежедневно бывают у царя и царицы. Клара, мне думается, питает тайную страсть к Михаилу, у которого, кстати сказать, уже есть внуки. Ему лет за пятьдесят, но телом и душой он свеж, как юноша. Весьма дружественного покровителя нашли мы и в лице принца Ольденбургского (племянника императора), а также в его жене, которая – сама кротость и доброта. Вчера они сами водили нас по своему дворцу. Вильегорские также оказали нам большое внимание, дав для нас вечер с оркестром, для которого я разучил мою симфонию и дирижировал ею. О Гензельте – при встрече. Он совсем тот же, но повсюду втирается благодаря тому, что дает уроки. К публичной игре склонить его больше уже невозможно. Услышать его можно только у принца Ольденбургского, на вечере у которого он однажды вместе с Кларой играл мои вариации для двух фортепьяно. Император и императрица были очень приветливы с Кларой. Восемь дней назад она играла для них в узком семейном кругу целых два часа подряд. «Весенняя песня» Мендельсона стала любимой вещью публики. Во всех концертах Кларе приходилось по нескольку раз повторять ее. У царицы даже 3 раза. О красоте Зимнего дворца Клара расскажет Вам при встрече. Несколько дней назад нас водил по нему господин Рибопьер (бывший посол в Константинополе). Это как сказка из «Тысяча и одной ночи»… На нас нагнали страху перед путешествием в Москву; но, поверьте мне, в России путешествовать не хуже и не лучше, чем в других странах. Пожалуй, даже лучше, и я должен теперь смеяться над теми страшными картинами, что рисовало мне мое воображение в Лейпциге. Только здесь все очень дорого (особенно в Петербурге, например, квартира стоит в день 1 луидор, кофе – 1 талер, обед – 1 дукат и т. д.).

На обратном пути мы думаем ехать опять через Петербург (примерно через 4 недели), до Ревеля ехать сушей, оттуда пароходом до Гельсингфорса и через Або в Стокгольм; затем, вероятно, по каналу, в Копенгаген и назад, в нашу любимую Германию. Дорогой папа, я надеюсь, в начале июня мы снова увидимся, но до этого еще пишите нам часто, пока что в Петербург на адрес Гензельта. Гензельт перешлет письма нам…»

9

Полина Виардо – Гарсия – знаменитая певица.

В письме от 2 мая говорится о плане, обещающем упрочить связи Шумана с русской музыкой:

«…Мы много говорили о том, нельзя ли было бы основать в Петербурге консерваторию; они охотно сразу же оставили бы нас здесь».

4 мая Шуман опять пишет Вику из Петербурга, куда они заехали по пути домой, после трех успешных концертов в Москве:

«…От поездки в Швецию мы отказались: нас слишком тянет назад на родину и к детям. В конце месяца, дорогой папа, мы уже твердо надеемся увидеть Вас в Лейпциге. На обратном пути мы задержимся только в Свинемюнде, чтобы съездить на остров Рюген. А пока примите еще один поэтический привет из Москвы, который я не смею передать Вам лично. Это скрытая музыка, поскольку для сочинения здесь не было ни покоя, ни времени».

Дома он, наконец, лично встречается с Виком. И хотя из-за скопившейся за столь многие годы взаимной антипатии и ненависти примирение меж ними было лишь формальным, положение Клары значительно облегчилось. Ее отец и муж теперь, по крайней мере, прятали неприязнь друг от друга в глубине души.

Шуман упорядочил, наконец, свои отношения с журналом. Еще в апреле 1839 года он писал Генриху Дорну:

«…я, в основном, очень счастлив кругом своей деятельности. Но если бы я мог совершенно отказаться от журнала, жить, как художник, только для музыки, не быть вынужденным заниматься столь многими мелочами, которые приносит с собой редакционная работа, тогда я примирился бы полностью и с собой, и с миром. Быть может, будущее еще принесет мне это. И тогда от меня будут слышны только симфонии, только их надо будет издавать…»

И, наконец, в одном из номеров журнала появляется сообщение об уходе Шумана из редакции:

«…В результате дружеской договоренности с господином издателем с 1 июля редактирование данного журнала берет на себя наш многолетний сотрудник Освальд Лоренц. Десять лет эту работу выполнял я. Я хотел бы, чтобы будущая редакция оставалась на этом посту, по крайней мере, столь же долгий срок».

В это время супруги Шуман впервые стали подумывать о том, чтобы покинуть Лейпциг. Шуман, которого вновь занимали планы сочинения драматических произведений, хотел бы переехать в город с театром. В этом отношении ему хорошо подходил Дрезден, к тому же переезд в новый город уже с именем, в блеске славы, мог обещать им, вероятно, и материальные преимущества. Окончательно решила вопрос в пользу переезда болезнь Шумана. Уже в течение некоторого времени он страдал от бессонницы и постоянных головных болей. Врачи установили нервное и душевное расстройство и порекомендовали перемену обстановки.

В одном из писем Крюгеру Шуман пишет:

«…На эту зиму мы переехали в Дрезден. Так посоветовал врач, и кроме того, с тех пор как из Лейпцига уехал Мендельсон, мы не чувствовали себя здесь хорошо и в музыкальном отношении. Но все же, с точки зрения музыки, Лейпциг остается самым значительным городом, и я советовал бы всем молодым талантам ехать в этот город, где можно слышать так много хорошей музыки…»

«Временная перемена обстановки» затянулась надолго. Дрезден стал постоянным местом жительства супругов Шуман с декабря 1844 по сентябрь 1850 года. Этот период охватывает уже последнее десятилетие жизни композитора, десятилетие, начавшееся надеждами, но в которое эти надежды и оборвались, когда, уже в Дюссельдорфе, болезнь навсегда погрузила во тьму разум Шумана.

Дрезден (1845 – 1848)

1845 – 1846

1845 год. Первый год жизни в Дрездене прошел под знаком искусства фуги. Весна 1846 года застает Шумана очарованным новым инструментом – педальным роялем и влюбленным в полифонический стиль. Он учится вместе с Кларой, которая помогает ему в сочинении своими советами и критикой и даже сочиняет сама.

Странички дневника, относящиеся к этим полутора годам, производят такое впечатление, словно для них двоих на свете не существовало ничего, кроме педального рояля, канонов и фуги.