Если кто меня слышит. Легенда крепости Бадабер
Шрифт:
Тогда «духи» проводили с пленными многочасовые «исламские чтения». На этих чтениях моджахеды ханжески делали вид, что все мусульмане «единятся сердцами», однако всё «единение» и всё «духовское» благочестие уходили вместе с праздником. Так что, по правде говоря, Абдулла находился на привилегированном положении не столько из-за своего мусульманского происхождения, сколько потому, что духи сделали его «бачой». [94] Поэтому и жил Абдулла в «двухместной» камере, где у него даже был собственный матрас — кусок поролона, обтянутый грязной дырявой тряпкой. По местным меркам — просто номер люкс в гранд-отеле. Кстати, такой же матрас выдали и Борису, хотя к нему духи с нескромными предложениями не лезли. Наверное, он их не сильно возбуждал —
94
Бача, точнее — бачабоз — «мальчик для игры», в данном контексте — пассивный педераст (дари).
Странным парнем был этот самый Абдулла. Глинский, когда первый раз его увидел, даже вздрогнул — лицо его смутно знакомым показалось. Но ведь, если Борис его где-то раньше видел, то, значит, и Абдулла видел его… А это ж не шутки, это смертельно опасно, это предпосылка к срыву всей операции. Но сам Абдулла никаких признаков узнавания не выказывал, и Глинский решил, что он обознался, что ему просто показалось… Известное дело — все узкоглазые лица похожи друг на друга, с точки зрения европейцев конечно. Которые, в свою очередь, для азиатов тоже все на одно лицо.
Так вот Мастери в целях «ускорения исламизации» перевели в камеру к Абдулле, который должен был стать «муаллемом». [95]
Какой уж там педагогический талант скрывался в Абдулле — это только Аллах ведает, однако вскоре Абдулрахман научился молиться вполне сносно, даже освоил характерный распев. Лучше других у него получалось декламирование той суры из Корана, которая называется «корова». Мастери с Абдуллой даже научились её дуэтом выпевать, убедительно у них получалось, Азизулла однажды услышал — даже похвалил…
95
Учителем.
И всё же темнил что-то этот Абдулла, что-то недоговаривал, хотя по-русски говорил даже без акцента. Нет, не таким уж простоватым был этот парень, как показался в самом начале. Он рассказал, что родом из Самарканда, что раньше звали его Джалилом и что он служил в Афганистане водителем. Но в выученных Борисом наизусть списках без вести пропавших никакого Джалила или Джалилова не было… Как бы вскользь упоминался, правда, некто Халилов — но без звания, номера части и ведомственной принадлежности. Вообще изначально не было ясности, кто он такой, и даже был ли он на самом деле. У Мастера, составлявшего картотеку, даже закралось подозрение, что с этим Халиловым чекисты что-то темнили — то ли он был, то ли его не было. Как будто прикрывали собственный прокол, о котором напрямую рассказывать не хотели. Может, он был просто беглецом из Средней Азии — вроде эмигранта, на время прибившегося к советской части, а потом бросившего её? Или никакой он не советский, а долго с родителями живший в Союзе афганец, потом осиротевший и по привычке вертевшийся около шурави. Такие встречались. Или ещё неведомо как запутавший сначала армейское, а потом и чекистское «делопроизводство». Во всяком случае, в ведомственных (военные — гражданские) списках пропавших без вести его имя не значилось — это точно.
(У этого парня действительно была необычная история. Гафар Халилов не был даже призван в армию — он каким-то образом на тузельской пересылке украл форму и документы у какого-то солдатика, затесался в команду, добрался до Кабула и даже умудрился попасть в автобат. Там его и должны были разоблачить.
Но почему же тогда Абдулла сказал, что он — Джалил, а не Халил? Страхуется? От кого? От недалёкого водилы из геологической партии? Зачем?
Кстати, никаким водителем Абдулла не служил, да и не мог им служить: Борис несколько раз брал паренька подручным на ремонт очередного джипа и мгновенно понял, что тот ничего не понимает в автомобилях. То есть совсем ничего. Можно, конечно, за разное хаять Красную армию, но вот такого девственно чистого мозгами красавца просто не выпустили бы из учебки. Может, его били бы там каждый день, но в итоге либо он всё же худо-бедно, но выучил матчасть, либо из него сделали бы инвалида. Абсолютное большинство выбирало первый вариант. А этот Абдулла — он вроде и не инвалид, но матчасть не знает совершенно. Похоже, ни в какой учебке он просто не был, хотя и советский по происхождению… Значит, скорее всего, он и есть тот самый Халилов, запутавший всех и вся.
«Несчастный мальчишка — стоило ли из мирной жизни бежать на войну? Или, тем более, искать лучшей доли в Афганистане, чтобы в итоге стать „бачой“»?
Борис вздохнул от своих невесёлых мыслей. Ему стало бы еще намного более невесело и просто страшно, если бы он узнал, что ещё скрывает этот Абдулла. Но он не знал. Пока не знал.
7
На тот день, когда его перевели в камеру к Абдулле, Борис сумел уже более-менее четко идентифицировать четверых из остальных восьми советских пленных.
Карим оказался рядовым Мустафой Каримовым, мотострелком, крымским татарином из Бахчисарая. Борису долго не удавалось его разговорить. Карим казался нелюдимым, угрюмым и жестоким, общался только со своим сокамерником Нисмеддином, вообще был похож на зверя, готовящегося к последнему прыжку, — его даже охранники как-то инстинктивно сторонились. Но с Каримом было проще, потому что в своё время Челышев как раз про него говорил, что «он точно в Зангали». Так что его-то биографию Глинский знал вплоть до родственников, чем и воспользовался однажды. Труднее всего было «дожать» Карима на то, чтобы тот сам в разговоре назвал свою настоящую фамилию и хотя бы просто пошёл на контакт, не говоря уже о какой-никакой доверительности. Но Борис с этим справился — однажды, после вечерней молитвы, завёл разговор вроде бы ни о чём. Карим поначалу не реагировал, молчал, озирался, переминался на нагноившихся из-за уколов ногах… А потом Глинский спросил намеренно по-украински — ему показалось, что крымский татарин недолюбливает именно русских:
— Карим, слышь, Карим… А чому тоби цэ имя?
Пленный долго не отвечал, потом буркнул равнодушно, но по-русски:
— Из-за фамилии.
— Так ты — Каримов, чи шо?
— Угу.
— А дэ жив?
— В Крыму. Крымский татарин, слышал, как нас в конце той войны в Среднюю Азию гнали? Как там говорили, «эшалонами»…
— Ни. Нэ чув.
Глаза Карима налились злостью, и Борис даже схватил парня за руку:
— Да ты пидожды, Карим, не заводся. Москали и нас, хохлов, голодом морили… Дэ ж я про ваших чув бы? По радио, чи шо? Я зовсим тоди про цых татарив крымских взнав, колы про цього пилота читав… Як його? Двиче Герой Радяньского Союзу…
Карим вздрогнул:
— Султан Амет-хан?
— Точно! Вин, часом, нэ з твоий родыны?
Карим задрожал ещё сильнее и вдруг разрыдался.
— Родственник… По матери…
В плен Каримов попал просто: уже перед дембелем следовал в колонне в Шинданд, чтобы оттуда лететь в Союз. Не с основной колонной, а с маленькой, короткой, которая на день раньше основной вышла. Ну и всё — неожиданное нападение под Гиришком, разрывы гранат, упал с брони, растерялся и даже автомат свой не нашёл…