Если любишь – отпусти
Шрифт:
Эля побежала домой, влетела в комнату, закрыла дверь и прижалась к ней спиной. Ноги подкосились. Давясь рыданиями, она сползла по двери на пол, и сколько мама ни пыталась войти, Эля не сдвинулась с места, только шептала:
– Оставьте меня в покое.
Ее оставили в покое, и она не вышла из комнаты, а Шурка приходил. Бидон принес. С молоком. Сказал, что будет на вокзале в десять, просил ее прийти. Стоял у двери и твердил, что она все не так поняла – да, Нина ночевала у него, они разговаривали, и больше между ними ничего не было. Около десяти Эля вышла на улицу. Постояла на углу и повернула не к вокзалу, а к Университетской горке. Зажав под мышкой портфель, втянув голову в плечи, она спиной чувствовала вокзал, перрон, поезд, который вот-вот увезет Шурку в неизвестном направлении. И еще чувствовала, что там, на вокзале, стоит Нинка. И Лева там. Она будет провожать Леву завтра в десять утра, обязательно будет. Левка хороший, он настоящий друг.
В ту ночь Эля не спала ни минуты.
Эля должна выжить, и она выживет. Станет сильной и выбросит из головы всякую чепуху. Она сама будет распоряжаться своей жизнью, и никто более. У нее больше никогда не будет подруг. Собственно, Нина и не была подругой, они просто гуляли вместе, да у Эли и не было необходимости в подруге – ей не нужно ни с кем шушукаться о каких-то девичьих тайнах, потому что их у нее не было. У нее все четко и ясно, она все знала наперед: в сорок шестом получит диплом врача и пойдет работать к Ивану Терентьевичу, потом он поможет ей выбрать тему и она напишет кандидатскую диссертацию. Раньше в последовательности этих событий было еще одно – она выйдет замуж за Шурку, родит двоих или троих детей, они так хотели, потому что оба были единственными детьми в семье и это их печалило, а теперь эти планы лопнули как мыльный пузырь. Может, со временем она забудет эту нестерпимую боль. Может, когда-то к ней вернется желание любить, но такой яркой и чистой, какой может быть только первая любовь, у нее больше никогда не будет. Может, она полюбит, выйдет замуж, но все это будет с другой Элей и по-другому.
Размышляя об этом, она провалилась в поверхностный тревожный сон и не услышала, как в комнату тихонько пробралась мама и села в старенькое дедово кабинетное кресло, возвращенное им Пашкой. Возвращенное не в добром порыве, а потому, что Пашка хотела его выбросить – она держала его у печки, дерево рассохлось, кожа треснула, обнажив солому и серое груботканое полотно. Да и неудобное оно было для всех, кроме истинных хозяев. До рассвета Соня не сводила глаз с бледного лица дочери. Она вспоминала, как страстно любила Мишу, до потери сознания, как ревновала до желания убить в самом что ни на есть прямом смысле, как потеряла и больше не полюбила. Элечка в нее, она это видела, чувствовала и боялась. Она видела себя в шальных от счастья глазах дочери, вернувшейся со свидания, в ее тревожном взоре, когда Шурка болел, и сейчас тоже…
Утром, опустив босые ноги на тоненький коврик, Эля впервые в жизни не вздрогнула от холода – она сама стала холодной и неживой, как пол, стены, ветер за окном и весь мир, предавший ее. Соня обомлела: за несколько часов лицо дочери изменилось до неузнаваемости. Конечно, это была Эля, но не счастливая, любящая и любимая первокурсница мединститута, у которой впереди столько счастья, открытий и бурной радости, то и дело прорывающейся в жестах, словах, смехе, улыбке, взглядах – во всем ее существе, а опечаленная, со скорбно сжатыми губами, она вся будто обмякла. Щеки впали, во взгляде застыло неизбывное горе, голова и плечи от невидимой глазу, но ощущаемой сердцем матери тяжести поникли.
Пожеланиям сотрудников не суждено было осуществиться – Шурка сам стал защитником Родины, и только после войны Эля узнала, что двадцать второго июня его вместе со всеми, кто служил с ним на заставе, забрала смерть. Не осталось ни одного его письма, потому что Эля рвала их, даже не открывая.
На Левкины письма она отвечала, их было всего девятнадцать, они с ней до сих пор. Дружеские добрые письма. Последнее она запомнила наизусть:
Дорогая Элька, здравствуй! Как твои дела? Как здоровье? Как мама, тетя? Мы едем на фронт. Вчера встретили первый эшелон с беженцами. Ребята так расчувствовались, что отдали детям все сладости и галеты. Все, кто видит наш эшелон, машут нам руками. Вот когда действительно чувствуешь единство армии и народа! В вагоне тесно. Когда ложимся спать, все снаряжение, вес которого немалый, и вооружение кладем на себя, это тяжело. Трясет, потому почерк такой. Как только прибудем в расположение части, сразу напишу тебе. Как Нина? Вы с ней видитесь? Не сердись на нее, у нее какие-то проблемы, она их только Шурке доверяет. Помиритесь, так будет лучше. Прости, заканчиваю, сейчас станция, отправлю письмо. Скучаю по тебе, по всем ребятам. Я очень волнуюсь за Шурку, он перестал мне писать. Сходи к его родным, спроси, есть ли весточка, и мне напиши. Передавай всем пламенный боевой привет. Обнимаю, твой друг Левка. Если долго не будет письма, пиши: Чугуев, лагерь Харьковского пехотного училища, подразделение 34, мне передадут.
Похоронка на Леву так и не пришла, и только в сорок шестом благодаря связям тети Поли дедушка Боря получил справку из военного
Глава 2
Уже несколько дней подряд Юра не мог работать. Он точил карандаши, иногда что-то чертил на ватмане, кнопками закрепленном на кульмане, но тут же вытирал, потому что линии эти на уже почти готовом чертеже были бессмысленными, как весь его день. А может, как вся его жизнь?
Он подвинул кульман так, чтобы чертежная доска закрывала его от настороженных взглядов коллег – те, конечно, чувствовали его хмурое настроение и не подходили, как обычно, за советом или просто перекинуться парой слов. Отгородившись, Юра пересел к столу, положил голову на руки и закрыл глаза. Закрывай – не закрывай, перед глазами все та же картина, она преследует его ночью, днем, дома, на улице, в магазине, на работе: Эля что-то бормочет, дергает руками, Аня сидит рядом, все время поправляет одеяло. Он стоит, сердце заходится от ужаса, что любимой больно, что она страдает. Он хочет одного – забрать ее боль, облегчить страдания. Это все ее тяжелая работа, очень тяжелая для такой хрупкой женщины – она слишком переживает из-за каждой женщины, из-за каждого малыша. Возвращается домой после ночного дежурства – а тут соседи с их криками, ссорами, и вот результат – гипертонический криз. Он помнит кризы мамы, помнит, как она умерла после инсульта, когда ему было семнадцать, брату – пятнадцать, а сестренке – чуть меньше четырнадцати. Это было страшно – красивая молодая женщина вдруг перестала говорить, двигаться, и врачи ничем не смогли помочь. При инсульте они не помогают, просто ждут: выживет – не выживет… А если выживет, то ненадолго. Нет, он не позволит Эле покинуть его, у них еще все впереди. Итак, начать надо с главного: он берет отпуск и везет Элю в санаторий, а потом надо что-то делать, чтобы она не работала целыми сутками, – это же никуда не годится!
И вдруг этот крик… Крик, в котором было имя другого мужчины.
– Шурка, любимый, родной! Я не могу без тебя! Вернись! Я люблю тебя.
Юра с оторопью смотрел на жену, на ее бледное, покрытое капельками пота, искаженное страданием лицо и не понимал, что происходит. И еще ему было стыдно перед Аней. Он поймал ее испуганный взгляд, не прямой, а направленный вроде на него, но как будто в сторону. Посидел еще немного как на иголках и ушел. Юра не пошел на работу, позвонил и сказал, что должен быть рядом с женой и просит день за свой счет. После этого он прыгнул в трамвай и поехал на ипподром – единственное место, где его душа набиралась сил, будто напивалась живой воды из неиссякаемого источника, или плакала. Плакала без стеснения. На ипподроме он будто возвращался в детство: здесь ничего не изменилось. Он мог долго сидеть на папиной любимой скамейке, потому что видел то, что видели папины глаза и его, тогда еще детские, а потом глаза брата и сестренки… И Нади.
…Они встретились перед самой войной. Познакомились на Благовещенском базаре – покупали у торговки, одноногой Пашки, самые вкусные во всем городе пирожки с ливером. Юра проводил Надю до общежития пединститута, а потом долго блуждал по улицам, пытаясь осознать, что же с ним происходит, представить себе, как жить дальше, если она обманет и не придет на свидание к Дворцу пионеров. До субботы он света белого не видел, а проницательная сестренка сразу поставила диагноз: влюбился. В субботу Юра едва дожил до конца занятий и пулей помчался домой, к шкафу, в котором висел тщательно вычищенный и отутюженный костюм, еще на первом курсе переделанный из папиного. Он оделся и замер у зеркала – его не покидало ощущение, что сегодня самый важный день в его жизни, от этого дня зависит, что будет дальше. С неистово бьющимся сердцем он шел на площадь Тевелева и, свернув за угол Дворца пионеров, сразу увидел ее… Любовь эта была взаимной и настолько страстной, что они часами не могли оторваться друг от друга, не могли наговориться, насмотреться друг на друга. Они хотели знать друг о друге все. Еще никогда ему не был так интересен другой человек. Добрая, открытая, неунывающая и щедрая сердцем Надюшка покорила его брата и сестру, и они были безмерно рады, когда она приходила в гости.
– Женись на ней, – говорили они, – лучшей девушки ты не встретишь.
После летней сессии они решили ехать к ее родителям в Одессу, за благословлением. Надя сдала последний экзамен и осталась у Юры на ночь. Была суббота. А в воскресенье их разбудил громкий стук в дверь комнаты. Это был брат.
– Война! – сдавленно произнес он.
Уже в понедельник Юра пошел в военкомат, а Надя уехала в Одессу. Они думали, что война до осени закончится, что они скоро увидятся. Он писал ей каждый день, и она ему писала, а в октябре немцы вошли в Одессу. Больше от Нади писем не было. После войны, сразу после лечения в госпитале, он помчался в Одессу, нашел ее дом на Тираспольской улице, окно ее комнаты на высоком первом этаже с двумя кариатидами по обе стороны – он всю войну носил в кармане фотографию Нади в этом окне. К горлу подступил ком. Юра зацепился рукой за водосточную трубу, вскочил на выступ фундамента, постучал и спрыгнул вниз. Дрогнула занавеска, окно распахнулось…