Если любишь
Шрифт:
Тракторист видел: Алка уехала ночью вместе с Максимом. Грузовик, на котором они ехали, оказался почему-то у реки, в стороне от дороги в деревню. А поутру, это тоже кто-то видел, Максим вышел из березника у той же реки. И к Петровне затесался сам на себя не похожий, весь, как леший, в глине.
Факты обрастали домыслами, которые всегда в таких случаях налипают, как пласты мокрого снега к комку, который катится под гору. Немало возникало и злых догадок. В целом же все складывалось так, что Максима можно было заподозрить в преступлении.
— Связался с двумя, вот и запутался. Это завсегда так. Алка-то,
Кумушки опасливо примолкали. Никто пока не решался произнести последнее слово. Зато не было конца намекам, почему власти бездействуют.
— Заарестовали бы — живо до всего докопались. Да где там! Кого бы другого сразу к рукам прибрали, а тут покрывают. Сама председательша, сказывают, уговаривала Репкина, чтобы он обождал пока. Вроде кто-то видал Алку на станции, билет в город покупала. Только враки это, зачем бы ей тайно убегать. Да ежели и правда — не зря тайно-то… Все одно следствие нужно…
В пересудах этих, в прямых наговорах на Максима, его мать и председательницу, конечно, больше всего усердствовали «калинники».
Зинаида Гавриловна к сплетням не прислушивалась. Но если бы она даже завязала глаза платком, все равно нельзя было бы не заметить, как женщины впивались в нее взглядами, стоило ей лишь показаться на улице. Одни смотрели с любопытством, другие с состраданием, третьи злорадно. Из-за калиток, у колодца, в приемной медпункта — всюду преследовали ее эти взгляды. А так как глаза у Зинаиды Гавриловны хорошо видели, а уши не были заложены ватой, она то и дело слышала либо горестный вздох: «Матери-то каково!», либо недоброе шипение: «Ишь, расхаживает, ровно ничегошеньки не стряслось, будто ее и не касается»…
Следовало, наверное, откровенно поговорить с людьми. Подойти бы к бабенкам, судачившим у колодца, и прямо спросить, почему они перешептываются, когда она идет мимо. Женщины, конечно, помялись бы, поотнекивались, но потом рассказали бы все, что знали.
Можно было бы спросить и Александру Павловну, что все это значит. Но Зинаида Гавриловна не сумела побороть себя. Никогда в жизни не выведывала она, что говорят или думают о ней окружающие. Просто старалась жить честно и открыто. А когда случались наветы или падали какие-то подозрения, отводила их молча, все той же ясной своей жизнью.
Так и теперь. Она делала вид, что ничего не слышит, не замечает. Решила: если это не дрязги, а что-то серьезное, то Александра Павловна или кто-нибудь другой, у кого есть уважение к ней, скажут сами, в чем дело.
В одном она не устояла — поехала повидаться с сыном.
Максим давненько уже не бывал дома. Зинаида Гавриловна понимала, что уборка нынче тяжелая, и механизаторам дорога каждая минута, даже для сна выкраивается всего три-четыре часа в сутки. Но все-таки в душе жила обида. Мог бы Максим при желании как-нибудь ночевать не на стане, а дома… Нет уж, видно, не тянет сына к матери, вырос.
Только мать всегда остается матерью. Вот и обидно. Не надо бы ездить к нему, а все равно едет. Невмочь больше, сердце велит воочию убедиться, как он держится, ее Орешек.
Зинаида Гавриловна встретила сына на дороге: Максим возвращался порожняком на своем «драном козле»,
Но длинного разговора не потребовалось. Завидев мать, Максим съехал на обочину, вышел из кабины. Не заспешил навстречу, как спешил раньше, если что-то тревожило его или просто не терпелось поговорить с матерью. Нет, теперь он, навалившись спиной на капот грузовика, стал поджидать ее. Зинаида Гавриловна тоже съехала на обочину, остановила коня рядом с грузовиком, вылезла из ходка. Сдержанно, но все же с некоторой долей язвительности сказала:
— Здравствуй, сынок. Не домой ли собрался?
— Здравствуй, мама, — так же сдержанно отозвался Максим. — Нет, не домой. Прости, некогда пока, закрутился с комбайном да этим грузовиком.
— Можно поверить: скулы обтянулись, глаза провалились.
Максим на самом деле сильно похудел. По его измученному страданием лицу Зинаида Гавриловна тотчас поняла: ему известно о таинственном исчезновении Алки. Но нет на нем страшной той вины, в которой его заподозрили. Зато есть что-то такое, чем он не может поделиться даже с матерью…
Она поняла и другое: не надо ему рассказывать о тревоге, о неведении, которые мучили ее. Он сам знает, догадывается об этом.
Сказала она просто:
— Порадуйся вместе со мной, сынок: я снова член партии.
— Восстановили?! — встрепенулся Максим.
— Да, съездила в Барнаул. Восстановили.
— Я рад, я страшно рад за тебя, мама!
Вот и все, что Максим с матерью сказали друг другу. Из-за холма, куда убегала дорога, раздался призывный гудок.
— Бункер у комбайна полный. Меня торопят!.. — Максим залез в кабину. — Извини, мама, потом обо всем поговорим.
Да, очень короткой была встреча матери с сыном. Но обоим стало легче. Ведь это очень много, когда понимаешь друг друга с полуслова!
В тот же день Максима ждала еще одна встреча. Но была она потяжелее.
Во время обеда к комбайну вместе с поварихой приехал отец Алки. Пока повариха расстилала на стерне возле комбайна клеенку, доставала из ходка чашки и ложки, наливала из бачка-термоса дымящийся суп, а тракторист и новая, заменившая Алку, соломокопнильщица да штурвальный, парнишка-практикант из училища механизации, умывались, Репкин угрюмо сидел на телеге. Максим решил, что он выжидает, когда все соберутся на обед, чтобы принародно обрушиться на него с разоблачениями. Известно же, какой характерец у Репкина. Недаром его Редькиным прозвали!.. И Максим нарочно тянул время. Начал умываться первым, кончил последним. А когда нельзя уже стало тянуть, пошел к столу, как на суд.
Вопреки ожиданию, Репкин не напал на него и за обедом. Сидел все так же молча, прощупывал Максима взглядом. У Максима буквально кусок становился поперек горла. Наконец он не выдержал, поднялся и, подойдя к Репкину, сам спросил:
— Вы что-то хотели сказать мне, Федор Поликарпович?
— Нет, парень, я хотел только в глаза тебе поглядеть! — Репкин слез с телеги и, ни слова не сказав больше, пошел напрямик по стерне в сторону деревни. От многолетнего корпения за бухгалтерским столом он был сутуловат. Но теперь казался горбатым. И шел склонив голову, так, словно тащил на горбу непомерный груз.