Если полететь высоко-высоко…

Романушко Мария Сергеевна

И столько обещания было в этом дне! Или – исполнение обещаний?…

* * *

После этого ливня мир, как сказал Антон, «ещё больше засерёжился, залиственел и затравянел!» Настроение у нас в высшей степени лирическое.

Антон сочинил стихотворение и посвятил его мне:

Я тебя люблю, как звёзды, Я тебя люблю, как солнце, Я тебя люблю, как осень, Я люблю тебя!

* * *

Вот

уже который день слушаем японский джаз. Какие они удивительные, эти японцы! Как остро они чувствуют красоту во всём. Вот небольшая пьеска под названием «Чаша для мытья слив», – только японцы могли так назвать музыкальное произведение: именно «для мытья слив». Обострённое чувство красоты каждого мгновения жизни. Это чувство возможно лишь тогда, когда душа скорбит и тревожится, когда ни на минуту не забываешь о смерти – не о той, которая придёт ещё когда-то нескоро (а может, и вовсе не придёт) а о той, которая в любой миг может оборвать прекрасное видение жизни. У японцев, с их Хиросимой, с их постоянным ожиданием землетрясения или цунами, с их многовековой историей поклонения красоте мгновения – это в крови. Поклонение хризантеме. Поклонение первому снегу… Японцы – как дети. Люблю японцев. Понимаю их.

…Слушаем японский джаз. Комната полна солнца. Синее небо с ослепительными облаками опустилось к нам на лоджию. По солнечному паркету, отражаясь в нём, как в зеркале, бегает, стуча коготками, черепашка… Антон щекочет её золотым мохнатым одуванчиком… Она фыркает и убегает от него. Да, да, именно убегает! – довольно быстро и ловко. А комната полна солнца, солнечный свет колышется – как вода, он кажется влажным и густым, словно водоросли… От лёгкого сквозняка поднимаются с пола и перелетают по комнате надувные разноцветные шары… Бесплотные толпы шаров… Нет, никакой не праздник – просто Антошина приятельница, наша пожилая соседка, приносит ему каждый вечер по шарику, вот их и набралось видимо-невидимо…

Звучит японский джаз… Антоша, голенький, загорелый, среди солнца и радужных шаров, смеётся и дразнит черепашку. Я вспомнила вдруг, что надувной шар для японцев – символ усопшей души… Неясное чувство, какая-то безымянная печаль кольнула сердце… И я подумала, что никогда не забуду этого дня…

* * *

На следующее утро отправились в парк Дружбы. Там буйно цветут сирень и каштаны. И одуванчики, одуванчики!… Антоша бегал, бегал без устали, даже не бегал – а летал, раскинув руки, над золотым морем, падал с визгом в его ласковые росные волны, осыпал меня с ног до головы его солнечными брызгами…

Пошли к прудам, посмотреть, как там идут работы по укреплению берегов. (Летом в Москве пройдут Олимпийские игры, и город спешно прихорашивают).

Мир – зелёный и золотой… И на этом золоте и зелени – ярко, как на картинах Дейнеки – красные экскаваторы и красные горы развороченной глины. Мы лазали по этим горам, норовя свалиться в пруд или в канаву. И слышали, как перекуривающие экскаваторщики сказали о нас с Антошкой: «Какие хорошенькие девочки!» Потом один из них, почти мальчик, не выдержал, подошёл к нам и спросил, что мы ищем среди развороченного суглинка.

– Приключений! – ответили мы.

Он не понял. Тогда пришлось пояснить:

– Мы путешествуем, – солидно сказал Антон. – Каждый день мы делаем кругосветное путешествие. Идём, идём, идём… И смотрим, что интересного произошло, пока нас здесь не было.

– Тогда приходите завтра опять сюда в это же время. Придёте?

– Нет! –

категорически отказал Антон. – Мы каждый день идём в новое место. Завтра у нас другое путешествие!

Антоша был необыкновенно хорош в эту минуту – стоя на красном хребте горы, загорелый, розовощёкий, в одних шортиках и золотом венке из одуванчиков. И синее, знойное небо целовало его в макушку…

(И как здорово, что со мной всегда мой дружок – маленький фотоаппарат «Смена»!)

А прошлогодней утки мы не встретили. Видимо, её спугнул рёв экскаваторов. А может, она сидела сейчас где-нибудь в камышах на яйцах.

И мы пошли дальше, срываясь бегом с крутых зелёных косогоров, – бегом вниз, смеясь и задыхаясь… А потом, взявшись за руки, дыхания не переведя, – вверх! По узким и крутым красным тропинкам, красным на зелёном… И – бегом по зелёному полю, огромному и глубокому – как по дну высохшего, ушедшего в землю моря…

Вышли к пруду у дороги, вокруг которого ещё недавно жила своей уютной, патриархальной жизнью крохотная деревенька Аксиньино. Её уже нет… Сады забил бурьян… Ноги, путаясь в траве, спотыкаются то об обожжённый пожаром кирпич, то о покрытую тёмным мхом доску, то о пустую банку, кастрюлю, кочергу… А вот маленькое поле, некогда бывшее картофельным, а теперь – будто огромное зеркало, притянувшее все солнечные лучи, всё золото майского дня… Глазам невмоготу смотреть на это одуванчиковое море. Антошка с визгом ринулся в него – где по пояс, а где и по грудь, нырял с головой, теряя свой венок, тонул и выныривал, сам – круглоголовый и ясноглазый, как весенний цветок. Наверное, нет и не может быть в жизни видения прекраснее и счастливее этого: смеющееся дитя на цветущем, залитом солнцем лугу… Дитя света и Смысла, средоточие всех лучей, Ответ на все вопросы, разгадка всех Тайн… Ну, вот он бежит ко мне, весь – смех и солнце, я чуть прикрываю глаза, так сильно бьёт мне в сердце это видение… бежит, утопая в одуванчиках, мой дорогой мальчик… вот он уже как подрос. И всё-то он понимает, и на все вопросы даст ответ. А рука у него горячая и сильная, крепкая по-мужски, хоть и тонка, как цветочный стебель…

Антоша нарвал одуванчиков и развесил их вокруг талии – точно папуас. Так и ехал в троллейбусе домой – в венке и в юбке из одуванчиков. Какая-то чинная барышня лет шести, прошептала ошеломлённо:

– Смотри, мама! Мальчик совсем голый!

Барышня была явно испорчена цивилизацией, коль одуванчиковый наряд произвёл на неё впечатление полного отсутствия одежды!

* * *

– Мама, – говоришь ты. – А давай это лето назовём подорожным. Подорожное лето!

– А давай!

* * *

Последний день мая. Мы опять в Грачёвке.

Антоше так полюбилось это место, что на картинах, которые он рисует в эти дни (точнее – это не картины, а схемы наших путешествий), Грачёвка располагается в самом центре земли.

В этом парке, возле этой усадьбы совершенно особый, свой, неповторимый настрой, аромат – который не выветрился, не улетучился за шесть десятилетий. Мощью, покоем и меланхолией дышит это место. Рядом, вокруг – шумные улицы, многолюдные ульи, иной ритм, иная жизнь, которая не властна над этими прудами, над этими деревьями, над этим домом. Даже одуванчики здесь – и те иные, исполненные тайны и монументальности. И настроение у нас тут всегда особое. Я так остро чувствую, что это место – живо, как будто уже была здесь когда-то – в другой жизни…