Если полететь высоко-высоко…
Шрифт:
И в той летней, залитой солнцем электричке я приняла одно из самых горьких решений в жизни: я больше не приеду сюда… Нет, я не считаю себя побеждённой. Я просто вычёркиваю из жизни эту тётку. Я не собираюсь биться об неё, как о каменный утёс, тёмный и склизкий от водорослей и тины. Я буду жить свою жизнь, не растрачивая себя на унизительные стычки, на ярость и обиды. Я буду жить свою жизнь, общаясь с моим любимым батюшкой мысленно, в сердце своём… Ведь общаемся же мы с Богом, не прикасаясь к нему рукой. А только сердцем…
Как
– Тебе звонила Ядвига, – говорит мама. – Это жена Енгибарова, да? Она теперь живёт в Москве, на Большой Грузинской. К сожалению, у неё, как и у тебя, нет телефона. Она ждёт тебя завтра, в четыре часа. Сможешь приехать? Записывай адрес…
Ядвига! Мы не виделись семь лет. Девочка, которая умеет летать… Воздушная гимнастка. Падучая звезда… В последний раз я её видела, когда она лежала на больничной койке после неудачного падения, вся переломанная… загипсованная… Это был семьдесят третий год. А потом я уехала надолго из Москвы. Потом она уехала, и мы потеряли друг друга.
Я уложила Антошу после обеда спать, оставила на столе полдник: кисель, яблоко и печенье.
– Когда проснёшься, пожуй что-нибудь, ладно? И поиграй. Музыку себе включи. А мне одного человека навестить надо. Не скучай тут без меня, солнышко.
– Да я никогда не скучаю, мамася! У меня столько дел!
Он улёгся и быстро уснул.
…И вот она открывает мне двери – красивая и синеглазая, как и прежде…
Мы обнялись, как сёстры. Она познакомила меня со своим мужем. Симпатичный. Но что-то в его лице меня насторожило: оно было мягким и каким-то безвольным. Он мне напомнил Безухова! Но я уже знала, что за мягкостью порой скрывается жёсткость и даже жестокость. Почему-то сразу стало боязно за Ядвигу… Неужели она попала в ту же ловушку, что и я в своё время?… Но я постаралась отогнать от себя эти мысли.
– Маша, представляешь, а ведь я в Театральный институт благодаря твоим стихам поступила! Я на вступительных экзаменах читала твоё стихотворение про Марьину Рощу, моё любимое:
«Одинокая лошадь, попривыкнув немножко, будет рада калоше одной…»Комиссия чуть не плакала… И меня приняли!
– Я рада… Не тому, что плакали, а тому, что приняли.
Мы смеёмся.
– Странно… хотя твои стихи грустные, но когда я их перечитываю, я чувствую, что у меня прибывают силы… Удивительно! И те, которые ты подарила мне когда-то, и новые.
– А где ты новые читала?
– Как где? В журнале «Эстрада и цирк»!
– Ах, да!
– Я сохранила все номера.
Мы стояли на балконе, она меня утащила сюда, чтобы пообщаться наедине. Я поняла, что ей не очень хочется, чтобы муж присутствовал при нашем разговоре. Она сказала:
– Мой муж очень хороший. Очень любит меня. Кстати, он преподаёт в ГИТИСе, мы там и познакомились. Но он слишком ревнив. Ревнует меня к прошлому, к Лёне… Ну, расскажи, где ты? как ты?
– Литинститут закончила. Работаю,
– Подаришь потом?
– Конечно!
– Твоя мама сказала, что у тебя сын?…
– Да. Четыре с половиной года уже. Четыре с половиной года сплошного счастья. Такое солнышко!
– Какая ты молодец, что родила сына! А как назвала?
– Антоном.
– А почему не Лёней?
– Понимаешь, Яся… Да, я хотела когда-то… Но потом поняла, что у каждого человека должно быть своё имя. Лёня – это Лёня. Антон – это Антон. Я не очень понимаю, когда человека называют в честь кого-то другого. Тогда, произнося имя «Лёня», было бы непонятно, к кому, собственно, я обращаюсь: к сыну, или к Лёне? Какая-то путаница бы была…
– Наверное, ты права…
– А ты как? Ещё летаешь?
– Летаю! Когда институт закончу (я – на отделении режиссёров цирка), тогда можно будет подыскать работу поспокойнее – режиссёром, в цирке, или в училище. Но пока молодая, пока есть силы – не могу не летать! Это как наркотик.
– Потрясающе! Ты – фантастический человек.
– Сейчас у меня отпуск. А потом – гастроли во Франции.
Мы смотрели на летнюю пустынную улицу… было так тихо… и так странно… Казалось, где-то совсем рядом – невидимая дверь в прошлое – в Семидесятые Годы… И эта дверь распахнута… И оттуда веет на нас теплом и музыкой Тех Лет…
– Какое всё-таки счастье, что этот человек был, – тихо сказала Ядвига. – И что он прошёл сквозь нашу жизнь…
– Он не прошёл, Яся, он остался…
– Да. Ты права. Это так.
Навестили с Антошей в Староконюшенном переулке Валконду, у которой я когда-то жила. Её котёнок Степашка вырос в здоровущего Степана. Валконда по-прежнему не пьёт, работает в маленькой картинной галерее смотрительницей зала.
Антон меня извёл вопросами, которые задавал по нескольку раз в день:
– Тебе когда уже будет тридцать лет?
– Через полгода, Антоша!
(Через месяц… через неделю…)
Мой мальчик так ждал этого дня, что я решила его отметить.
Позвала друзей: Каптеревых, Пресманов, ну и конечно, Олю Тишлер, Наташу Дюшен, которая ненадолго приехала из Риги. Бориса Глебовича и других моих друзей из Литконсультации. Наготовили мы с Антошей салатиков, испекли пирог с яблоками, устроили большое чаепитие.
Каптерев поднял бокал и сказал слова, которые ввергли меня в страшное смущение, но в сердце своём я была бесконечно счастлива и несказанно благодарна ему за эти слова, которые помню всю жизнь. Он сказал: «Хочу поднять тост за прекрасную женщину, прекрасного поэта и прекрасную мать!»
Было очень много цветов. И так тепло и хорошо в тот день…
А мама моя на мой день рождения не пришла. Сказала, что у неё болела голова. Может, и болела… А может, в знак протеста не пришла. Она почему-то не хотела, чтобы я отмечала день рождения.