Если полететь высоко-высоко…

Романушко Мария Сергеевна

– Ну, голубушка, «настоящий поэт»… Это, знаешь ли, не аргумент.

Он просто умирает от скуки, втолковывая мне эту прописную, на его взгляд, истину.

– Что же тогда аргумент? – наивно недоумеваю я. И продолжаю настаивать: – Да вы прочтите хотя бы одно его стихотворение! Вы будете счастливы! Просто оттого, что есть такой поэт…

Он смотрит на меня с раздражением и злостью, и даже какая-то мука в его глазах, и тоска… Наверное, так смотрит инвалид-ребёнок, когда другие, здоровые, дети слишком настырно зовут его принять участие в игре. Его – прикованного к постели… «Бедный, бедный!…» – думаю я, глядя на него –

на грозного Самого, пред которым трепещет всё издательство, на маленького щекастого человечка, прикованного невидимыми цепями самой страшной на свете болезни – к этому мягкому, этому роковому креслу…

Нет, он решительно не понимает, чего я от него жду! Нет, читать рукописи «самобытных пенсионеров» ему недосуг! Жёстко – глаза в глаза – он отчеканивает:

– Мне своих издавать надо!

И – брезгливым жестом отодвигает на краешек стола мою рецензию. Повелительное:

– Перепиши! Только без этого… – (он морщится) – без эмоций!

Переписываю. Без эмоций. А заключение – то же: надо издавать! и поскорее!

…На «ковёр» меня больше не вызывают. Втыка не делают. Просто… в течение нескольких месяцев не дают работы. А это значит – что мы с сыном сидим без денег. Мои работодатели, включая Самого, об этом прекрасно знают. Так меня «воспитывают», учат уму-разуму. Укрощают.

Между прочим, способов укрощения – множество. Например, такой: заплатить за десять отрецензированных печатных листов – как за два. И, разумеется, по самой низшей ставке. Месяц работы – и в итоге – жалкие рублёвки в кулаке… Жаловаться некуда и некому: ведь я – не член Союза писателей и даже не член Литфонда.

Я – сама по себе в этом мире. Одна – на манеже… как о том мечтала когда-то… Только манеж этот ограждён клеткой – как в страшном сне… (Господи, почему я должна работать в клетке?!) А по ту сторону клетки – ухмыляющиеся, искривлённые, как в комнате смеха, рожи… Но, стряхивая с себя кошмар, я вижу, что это они – в клетке! А я – хоть и на крошечном, – но всё же свободном пространстве!

* * *

Вдруг вспомнился давнишний случай…

Бежали с институтским приятелем по улице Горького, опаздывая на экзамен. Он, кругленький и всегда довольный собой, быстро говорил на ходу:

– Мне бы корочки поскорее получить! Меня место давно ждёт.

Он называет престижную редакцию. И место – не какого-нибудь мальчика на побегушках, – завредакции! Ну, что ж, я рада за него. Он, кажется, создан для этой роли: с мягкой улыбкой на лице и хорошими бицепсами. Такой душечка. Бежим, несёмся… И вдруг – резкий, язвенный голод сжимает, буквально скручивает в узел мои внутренности… Влетаю в ближайший кафетерий, приятель – колобком – за мной.

Смотрит, не понимая, как я судорожно поедаю свою булочку, и – изумлённо:

– Такая худенькая, а хочешь есть!…

Фантасмагория нашей жизни. Худенькие есть не хотят. (По убеждению толстеньких).

* * *

И всё же редзаключение на мои «Лунные цирки» было написано. Со временем…

Мой добродетель в конце концов сжалился надо мной; призвал к себе одного из редакторов, бросил повелительно-небрежное: «Напиши, да побыстрее!»

И – тот написал. За час. При мне.

А дальше – на несколько лет – та же тянучка: возврат рукописи на доработку, пересоставление, пополнение новыми стихами (годы-то шли! и стихи новые появлялись), и т. д., как говорится, и т. п.

Все эти годы со мной разговаривали как «с девочкой». Хотя к тому времени я уже более пятнадцати лет писала, и в столе у меня лежало одиннадцать невостребованных временем книг. Но здесь, в издательстве, я была – «девочка». Не из-за того, что молодо выглядела, а – по статусу. К тому же – ничья девочка. Ничья – ни дочка, ни невестка, ни жена, ни золовка, никто! Это обстоятельство до предела усложняло путь моей книги к читателю (а может, являлось вообще единственным – но уж очень существенным!). Но, сознаюсь, я с гордостью несла на себе это клеймо.

«Автор из самотёка» – это обо мне; и по сей день. И я по-прежнему горжусь. Да, я теку сама по себе!

* * *

…А в то время – время стояния в очереди за милостью (это называется: числиться в плане редподготовки; в этом плане можно числиться до смерти; но и смерть не всегда в силах «помочь» продвинуться хоть чуть-чуть вперёд), в то время даже предисловие Никулина не могло мне помочь. Его уже использовал альманах «Истоки» как заставку к моей подборке; так что к рукописи сборника я это предисловие уже не прилагала.

* * *

А потом Исаева выбрали секретарём правления Союза писателей, и он ушёл из издательства – на более почётную должность. И будущее моей книги стало ещё более зыбким…

Но сейчас меня волновало совсем другое: мой маленький сын, его кашли и насморки, его головокружительные успехи в освоении мира, которые меня и радовали и даже слегка пугали. И как нам прожить вдвоём на шестьдесят рублей в месяц (а порой не выходило и этого). Вот что меня волновало. И чтобы ты не чувствовал себя в чем-то обделённым: в игрушках, в книжках, в радости…

А выйдет или не выйдет моя книга… Я сказала тогда себе: «На всё воля Божья». И, сказавши так, больше не волновалась по этому поводу. Тем более – тот, кому она была адресована – Мой Клоун – всё равно её уже не прочтёт…

Так что торопиться было решительно некуда.

* * *

Но вот удивительное дело. За то время, что я ждала свою книгу, мне трижды выплачивали гонорар! И я даже смогла свозить своего сыночка на море, в Крым, в мой любимый Судак…

И Антоша, как и я, влюбился в море, в Крым… И Судак стал нашим общим любимым местом на земле. Почти таким же, как Москва.

* * *

Моя повесть о Клоуне. Я написала её за месяц, осенью восьмидесятого года. И назвала – «Я не прощаюсь с тобой».

Конечно, первые, кому я дала её прочесть, это были Каптеревы.

Звоню из автомата. Валерий Всеволодович радостно кричит в трубку:

– Ты написала прекрасный роман!

* * *