Если так рассуждать... (сборник)
Шрифт:
Потом он один глаз приоткрыл.
— Вы у меня первый, — говорит, — такой…
Хоть и приятно мне стало, но виду я не показал. Зачем, думаю, вид показывать? Вдруг он не любит этого? Сказал вон и глаза снова закрыл.
Прошло минут пять. Потом я сказал ненавязчиво:
— Сапегов моя фамилия. Во-о-он моя зачетка, слева лежит… Еремеев встрепенулся.
— Да-да, — говорит, — да-да… Поставьте себе оценку. Я подпишу.
Мы все окоченели. Онемели мы все и оглохли! Я зачетку в руках мусолю, не знаю, что делать, растерялся. Сзади шепчут: «Пятерку
Я взял и поставил четверку. Это мой принцип: ничего лишнего. Конечно, можно было свободно поставить пятерку. Но, с другой стороны, откуда у меня пятерке взяться? Во всей зачетке тройки одни, а тут пятерка вдруг. Нет уж, зачетку портить ни к чему!
Подаю ему зачетку на подпись, а он сердится:
— Где подписывать-то? Галочку вам трудно поставить?
Поставил я галочку, Еремеев ручкой прицелился и подмахнул.
Вышел я из аудитории сам не свой. Подождал наших — те тоже, вроде бы, не в себе выходят. Со всей группой он так поступил. А почему? Почему?..
Сразу скажу: таких экзаменов в нашей группе никогда не бывало — ни до, ни после. И на факультете тоже.
Оказалось (вот оно, самое потрясающее!), пока Еремеев тренировался, ездил, выступал, — в школе ему времени катастрофически не хватало. Когда букварь проходили, он за городскую команду выступал. А когда за грамматику принялись — за областную.
Так и не научился. Ни читать, ни писать. Сначала трудновато ему было, но потом ничего, пообвык, пообтерся.
А мы-то думали!..
И хоть выгнали Еремеева из нашего института, мне его жалко. Так хорошо слушал меня! Чем он хуже других, ну чем? И не виноват он вовсе!..
Теперь Еремеев в университете преподает. Команду тамошнюю в чемпионы выводит. А по совместительству диссертацию пишет.
Кандидатом наук он будет, в этом я не сомневаюсь. Интересно только, каких — технических, географических или физико-математических?
Остальное — молчание
Мы лежали рядом, смотрели вверх и негромко беседовали — Аркадий Николаевич, Степан Кузьмич и я. На правом фланге находился Евгений Валентинович, Но он в разговор не вступал, отмалчивался, только все кряхтел чего-то… Мы познакомились всего пару часов назад, но уже успели подружиться.
— Силы много в нас позаложено,В жизни нет для нас невозможного!— с чувством декламировал Аркадий Николаевич.
— Потолок-то весь в трещинах… — бормотал между тем Степан Кузьмич, мужик практичный и солидный. — Небось, лет пять помещению ремонта не давали, черти полосатые.
— «В жизни нет для нас невозможного, — повторил я понравившиеся строки. — Аркадий Николаевич, вы — прирожденный поэт!
Евгений Валентинович покряхтел и зашевелился.
— Ну дак, ясное дело… — не поворачивая головы, заметил Степан Кузьмич (между собой мы звали его просто Кузьмичом). — И соваться даже не вздумай,
— А вдруг я вундеркинд? — засмеялся Аркадий Николаевич.
— И словесами такими не бросайся, — сурово сказал Кузьмич.
Он поворочался, устраиваясь поудобнее, и продолжал:
— Вундеркинд, голуби вы мои, — самый что ни на есть несчастный человек. Несчастный и никудышный. Вот, к примеру, народился пацан. И с пеленок — да что там! еще не обсох, как следует — все как есть соображает. Говорит лучше диктора, поет, считает, о футболе рассуждение имеет. Даже, х-хе, стишки пописывает…
Аркадий Николаевич недовольно кашлянул. Евгений Валентинович перестал кряхтеть и, казалось, внимательно прислушивался.
— И чем же плохо? — спросил я. — Вдруг он гений? Может, ему открытие суждено совершить, обогатить человечество неслыханным…
— Погоди, — досадливо поморщился Кузьмич. — Все это болтовня одна, ничего ему не суждено. А станется с ним, вундеркиндом, вот что. Чуть месяца два-три стукнуло — в бассейн его, родимого, а не то в ванну — закалять, к брассам и кролям приучать. А там, глядишь, ясли пошли с французским уклоном, детсадик с немецким, фигурное катание, рисование всякое, шахматы… Дальше особая спецшкола, где и словца-то русского не услышишь, музыка, дельтапланеризм. Да разве все упомянешь?
— Так что ж дурного? — хором воскликнули мы.
— А то, — назидательно сказал мудрый Кузьмнч, — что в итоге, после мучений всех и трудов, вырастает из вундеркинда самый что ни на есть обыкновенный… Ну, кто?
— Кто?
— Ин-же-нер. На «сто двадцать плюс без квартальных». Да-с! Сидит, бедолага, за кульманом и страдает. Голова-то знаниями разными доверху набита, облысела аж. А на кой они ему в НИИ чего-нибудь этакого? Вот сидит и мучается комплексами. Так-то, голуби…
Мы потрясение молчали. Кузьмич зевнул и, засыпая, проговорил сонно:
— Все потому, что в роддоме рот неосторожно раскрыл, на радость, понимаешь ли, папаше и мамаше… О-х-хо-хо-хо, грехи наши тяжкие…
— Выходит, скрывать надо? — спросил ошеломленный Аркадий Николаевич. — Таить в себе искру божью?
— Насчет искры не скажу, не знаю, — пробормотал засыпающий Кузьмич, — а только тихо, спокойно сидеть надобно, не высовываться, иначе по гроб жизни хлопот не оберешься… Во-о-он Валентинович-то Евгений. Умнейший мужик. Молчит себе и в ус не дует, потому — голова…
За дверью послышались шаги, в комнату вошла Лидия Никаноровна. Перед собой она толкала тележку на колесиках.
«Голова» Евгений Валентинович среагировал первым: сморщил личико и отчаянно завопил:
— У-а-а-а-а! Уа!
— У-а-а-а! — подхватил Кузьмич сиплым басом.
— У-а-а-а-а-а! — что есть сил закричали мы с Аркадием Николаевичем.
— Ах вы, мои масенькие, — умилилась добрая Лидия Никаноровна. — Проголодались, крошечки? Сейчас, сейчас…
Она переложила нас на тележку и повезла в соседнюю палату роддома к заждавшимся мамам — предстояла наша первая в жизни трапеза…