Если враг не сдается
Шрифт:
Он не ощущал себя в качестве статиста, не предугадывал ход событий, не держал их под контролем, не отдавал приказы, но прошел трудный путь. Он возглавлял оперативно-следственную группу, а не командный пункт. Жалел лишь об одном: что не оказался в центре подготовки спецназа на сутки раньше.
Пройдет несколько часов, и думы Артемова потекут, польются в драматическом ключе. Он подумает о том, что своей рукой он вписывал события, происходившие в десятках километров от него, в призрачный вахтенный журнал. Стали ли они интереснее в его изложении — так прямо сказать нельзя. Назвать себя сказочником в разыгравшейся кровавой драме — ему не захочется. Он — их часть, и ему от этого никуда не деться. Он найдет более или менее точное определение своей роли:
— Не беспокойтесь за Игоря, — закончил Артемов, цитируя Кондратова: — Прапорщику Седову опыта не занимать. Здесь мы отрыли «крота», а дело Седова — взять его.
— С чего вы взяли, что я беспокоюсь за Игоря? — Генерал пожал плечами. — Вот чего я никогда не делал, так это не беспокоился за него. Он выкрутится из любой ситуации. В этом он поднаторел еще на гражданке. И не на одной. Половина из тех гражданок, с кем он был знаком, по двадцать раз делала аборты. Он жрал пиво и гонял на мотоцикле. Сзади на кожанке у него было написано: «Если ты читаешь это, значит, моя сука упала с мотоцикла». Его задерживали, порой открывая предупредительный огонь, но вскоре отпускали. И он ни разу не сослался на меня. Он — скользкий налим.
— Может, поэтому он выбрал для себя спецназ? — улыбнулся Артемов.
— Это просто помогло ему в дальнейшем, — без тени улыбки на лице ответил генерал. — Причина в другом, она во мне. Знаете, когда он нашел этот дневник, который я прятал, как мне казалось, надежно?
«Нет, не знаю, — глазами показал Артемов. — Скажите».
— Когда ему стукнуло двадцать два. Я прятал свои записи от посторонних, а первыми посторонними для меня были самые близкие — жена и сын. Мы никогда не касались темы войны. Он — потому что не хотел. А я... — Мельников покачал седоватой головой. — Короче, он нашел мой дневник, прочитал, мои откровения стали откровением для него, и что-то сдвинулось в его уродских мозгах. Вообще-то он неплохой парень. Вор, правда. Он стырил мой дневник и с ним, как с руководством к действию, попер в Чечню. Чтобы на своей шкуре испытать то, что выпало на мою долю. Он захотел получить возможность сопоставить свои мысли и мои: совпадают ли они. Но я в то время ничего не знал, просто дивился переменам, которые с ним происходили. Начал понимать, когда увидел своего остолопа по телевизору. Когда я приехал вызволять его в Ханкалу, мы долго беседовали на эту тему. Этот ворюга кроме дневника, украл мои мысли, присвоил всё, что только мог.
— Почему, как вы думаете? — спросил Артемов. Он догадывался, какой ответ ждет его.
— В этом дневнике не просто много правды, там всё правда. В 1996 году я писал: «Я не хочу, чтоб сейчас кто-то прочел это — еще рано, мне кажется. Но, может, лет через пять или шесть будет не поздно?» Знаете... Как вас по имени-отчеству?
— Михаил Васильевич.
— наете, Михаил Васильевич, когда первая чеченская кампания осталась позади, когда, был подписан «хасавюрт», я понял, что и первая война проиграна и такая же участь уготована остальным войнам. Я поднимался по служебной лестнице ради семьи, о ней думал в первую очередь, а не о стране. России нет, сброд сплошной. В какой-то степени Игорь поступил мудро, когда от своего имени высказал всё, что накопилось в наших с ним душах. В первую очередь он думал обо мне, а не о себе. Он исправлял несправедливость по-своему. В Ханкале он сказал: «Я понял, что ты никогда не выскажешь своих мыслей вслух, что строки из твоего дневника вскоре выцветут и никто не узнает о них. Но мы с тобой — одно целое, одни и те же проблемы мы понимаем и реагируем на них одинаково». Слова уже не мальчика, как считаете?.. И вот когда он всё это понял, то решил, что настала пора, и дал открытое интервью. Мне кажется, он больше обращался к своим дружкам, оставшимся на гражданке, к сверстникам, поколению пепси, чтобы и у них что-то сдвинулось в мозгах. Конечно, он крепко подставил меня, но то сущая малость, то стоило наших с ним размышлений о
Глаза генерала неожиданно увлажнились, он проглотил тугой ком, подступивший к горлу. Тоска по сыну, взявшая за горло, сменилась благодарностью к нему.
А полковник Артемов понял, может быть, больше: что Миротворец — это и он, генерал-майор Мельников, и его сын. Действительно одно целое.
— Да, я никогда не переживал за него, — вернулся к прежней теме генерал, — лишь раз струхнул, когда он во всеуслышание обвинил начальника Генштаба в создании чеченских воинских формирований. Пришлось спасать Миротворца. Он бы и без моей помощи выкрутился из этой истории. Но мать Игоря уже паковала мои вещи в дорожную сумку.
«Мать Игоря...» — сощурился Артемов. Генерал не сказал — моя жена. Похоже на анекдот, когда внучка говорит бабушке: «А муж-то у тебя нервный».
— Ладно, — Мельников хлопнул себя по коленке и пристально посмотрел на полковника. — Заинтересовали вы меня этим делом, Михаил Васильевич. Если не возражаете, я дождусь его завершения здесь.
— Бога ради! — благодушно разрешил Артемов, подумав: «А говорил, что не переживает за сына. Своей жены».
Глава 18
Разведчик Игорь Мельников
46
Семь верст — не крюк. Разведчики шли правым берегом Тамашки, которая и должна вывести к базе. Наиболее заболоченный участок этой речушки на карте был обозначен сетью коротких штрихов — наиболее удобное место для переправы. Глубина там не больше метра; да и не вся Тамашка еще освободилась ото льда. Но течение ее чувствовалось по ленивым водоворотам в полыньях и вдоль подтаявших закраек, сковавших поваленные стволы деревьев и навалы сухостоя: именно последние давали разведчикам возможность переправиться на левобережье, где ширина реки не превышала десяти-пятнадцати метров.
— Перейдем реку здесь, — предложил Игорь Мельников глядя на серо-зеленые сучковатые бревна, торчащие из водянисто-ледового крошева; ступишь на него, и провалишься по пояс. — Срежем путь. К базе выйдем не с северо-востока, а с юго-запада — там по прямой километра три.
Присев на корточки, Миротворец прикурил сигарету и пустил дым в прибрежный сухостой. Тяжелый влажный воздух словно надавил на облако дыма, заставляя его стелиться над землей. Как предрассветный туман, который расползался на глазах. Следующая затяжка, и снова облако табачного дыма рассосалось в камыше и смешалось с болотистым духом речки.
Ловко, отметил Ротвейлер действия товарища.
Мельников был молчалив и сосредоточен. Даже через зеленоватую бандану, скрывающую лоб, можно было различить морщины; и под глазами собрались мелкие складки. Он затянулся еще раз и передал сигарету товарищу.
— Что-то неспокойно у меня на душе, — поделился он своим состоянием с Антоном. — Знаешь, последние минуты мне кажется, что я снова в Чечне. Здесь всё по-другому — небо, воздух, земля, река, деревья... Не знаю, как объяснить. Иду и смотрю под ноги — растяжки мерещатся. Я на проволоку как собака реагирую. Как-то раз идем с ребятами по «зеленке», я — в головном дозоре, номер первый, как говорят саперы. Занес ногу для следующего шага, а опустить не могу. Отступил назад, остальным дал команду остановиться. Начал обследовать то место, нашел «лягуху» — противопехотку ОЗМ-72. И стояла на ней микропроволока — ее и днем-то не различишь.
— Ты молодец, конечно, а сейчас-то чего всполошился?
Миротворец не ответил. Не вставая, он медленно обвел взглядом местность. Ставший уже привычным ландшафт, на многие километры вокруг ни души, но в тяжелом воздухе чувствовалось Мельникову что-то гнетущее. Может, всё дело в ней, в сырой вечерней тяжести? Или в болотистом духе, разбавленном свежестью подтаявшего льда? Фирменный Борский коктейль — тяжесть, вода, лед.
— Пройдем дальше в восточном направлении, — предложил Ротвейлер, — как и планировали. Перейдем «вонючку» по мелководью и выйдем к базе.