Как жадно, затая дыханье,склоня колена и плеча,напьюсь я хладного сверканьяиз придорожного ключа.И, запыленный и счастливый,лениво развяжу в тениевангелической оливысандалий узкие ремни.Под той оливой, при дороге,бродячей радуясь судьбе,без удивленья, без тревоги,быть может, вспомню о тебе.И пеньем дум моих влекома,в лазури лиловатой дня,в знакомом платье незнакома,пройдешь ты, не узнав меня.
2
Слоняюсь переулками без цели,прислушиваюсь
к древним временам:при Цезаре цикады те же пели,и то же солнце стлалось по стенам.Поет платан, и ствол в пятнистом блеске;поет лавчонка; можно отстранитьлегко звенящий бисер занавески:поет портной, вытягивая нить.И женщина у круглого фонтанапоет, полощет синее белье,и пятнами ложится тень платанана камни, на корзину, на нее.Как хорошо в звенящем мире этомскользить плечом вдоль меловых оград,быть русским заблудившимся поэтомсредь лепета латинского цикад!
Сольес-Пон
1923 г.
«Зовешь, – а в деревце гранатовом совенок…»
Зовешь, – а в деревце гранатовом совенок полаивает, как щенок.В вечерней вышине так одинок и звонок луны изогнутый клинок.Зовешь, – и плещет ключ вечернею лазурью. Как голос твой, вода свежа,и в глиняный кувшин, лоснящийся глазурью, луна вонзается дрожа.
26 июля 1923 г.
«Как бледная заря, мой стих негромок…»
Как бледная заря, мой стих негромок, и кратко звуковое бытие,и вряд ли мой разборчивый потомок припомнит птичье прозвище мое.Что ж делать, муза, жизнь моя. Мы будем в подстрочном примечанье скромно жить.Не прозвенеть, не высказать мне людям, что надо Божьей тенью дорожить.Что Божья тень волнистая сквозь наши завесы разноцветные видна;что день и ночь – две дорогие чаши живой воды и звездного вина.Не прозвенеть, не высказать – и скоро мою забудут бледную зарю,и первая забудет та, которой последние лучи я подарю.И все же, муза, счастлив я… Ты нежность, ты – тишина; с тобой нельзя грустить;ты в пенье дней житейскую мятежность, как лишний слог, не можешь допустить.
31 августа 1923 г.
«Ночь свищет, и в пожары млечные…»
Ночь свищет, и в пожары млечные,в невероятные края,проваливаясь в бездны вечные,идет по звездам мысль моя,как по волнам во тьме неистовой,где манит Господа рукарастрепанного, серебристого,скользящего ученика…
2 сентября 1923 г.
«Я помню в плюшевой оправе…»
Я помню в плюшевой оправедагеротипную мечту —и очи в северной дубраве,и губы в громовом порту.Но ты… Прямой и тонкой тенью,как бы ступая по стеклу,внимая призрачному пенью,вникая пристально во мглу, —во мглу, где под железным кленомя ждал, где, завернув с угла,сквозные янтари со стономтекли в сырые зеркала, —безгласно в эту мглу вошла ты,и все, что скучно стыло встарь,все сказкой стало: клен зубчатый,геометрический фонарь…Ты… Платье черное мне снится,во взгляде сдержанный огонь,мне тихо на рукав ложитсяпродолговатая ладонь.И вдруг, улыбкою нежданнойблеснув, указываешь мне:клин теневой, провал обманныйна бледной, на косой стене.Да, правда: город угловатыйиграет жизнью колдовскойс тех пор, как в улицу вошла тысвоей стеклянною стопой.И в этом мире небываломтеней и света мы одни.Вчера нам снились за каналомвенецианские огни.И Гофман из зеркальной дверивдруг вышел и в плаще прошел,а под скамьею в темном скверея
веер костяной нашел.И непонятный выступ медныйгорит сквозь дальнее стекло,а на стене, косой и бледной, —откуда? – черное крыло.Гадая, все ты отмечаешь,все игры вырезов ночных,заговорю ли – отвечаешь,как бы доканчивая стих.Таинственно скользя по гласным,ты шепчешь, замираешь ты,и на лице твоем неясномловлю я тень моей мечты.А там над улицею сонной,черты земные затая,стеною странно освещеннойстоит за мною жизнь моя.
Берлин
25 сентября 1923 г.
«Санкт-Петербург – узорный иней…»
Санкт-Петербург – узорный иней,ex libris беса, может быть,но дивный… Ты уплыл, и нынемне не понять и не забыть.Мой Пушкин бледной ночью, летом,сей отблеск объяснял своейОлениной, а в пенье этомсквозная тень грядущих дней.И ныне: лепет любопытных,прах, нагота, крысиный шуркв книгохранилищах гранитных;и ты уплыл, Санкт-Петербург.И, долетая сквозь туманыс воздушных площадей твоих,меня печалит музы пьянойскуластый и осипший стих.
Берлин
25 сентября 1923 г.
Гроза
Стоишь ли, смотришь ли с балкона,деревья ветер гнет, и самшалеет от игры, от звонас размаху хлопающих рам.Клубятся дымы дождевыепо заблиставшей мостовойи над промокшею впервыезелено-яблочной листвой.От плеска слепну: ливень, снег ли,не знаю. Громовой удар,как будто в огненные кегличугунный прокатился шар.Уходят боги, громыхая,стихает горняя игра,и вот вся улица пустая —лист озаренный серебра.И с неба липою пахнулоиз первой ямки голубой,и влажно в памяти скользнуло,как мы бежали раз с тобой:твой лепет, завитки сырые,лучи смеющихся ресниц.Наш зонтик, капли золотыена кончиках раскрытых спиц…
1923 г.
Автобус
Расшатывая сумрак бурыйогнями, жестяным горбом,на шинах из слоновой шкурыгремящий прокатился дом.И вслед качнувшейся громаде,как бы подхвачен темнотой,я кинулся и вспрыгнул сзадии взмыл по лестнице витой.И там, придерживая шляпу,в свистящей сырости ночнойя видел: выбросила лапуи скрылась ветка надо мной.И вспомнил: допотопный ужас,бег, топот, выгибы клыков…Пускай в гранатовые лужистекают стекла кабаков, —пожарище тысячелетий,душа дремучая моя,отдай же мне огонь и ветер,грома иного бытия!Когда я, легкий, низколобый,на ветке повисал одиннад обезумевшею злобойбегущих мамонтовых спин.
5 октября 1923 г.
Барс
Пожаром яростного крапамаячу в травяной глуши,где дышит след и росный запахтвоей промчавшейся души.И в нестерпимые пределы,то близко, то вдали звеня,летит твой смех обезумелыйи мучит, и пьянит меня.Луна пылает молодая,мед каплет на мой жаркий мех;бьет, скатывается, рыдая,твой задыхающийся смех.И в липком сумраке зеленомпожаром гибким и слепымкружусь я, опьяненный звоном,полетом, запахом твоим…Но не уйдешь ты! В полнолуньев тиши настигну у ручья,сомну тебя, мое безумьесеребряное, лань моя.
