Бархатно-черная, с теплым отливом сливы созревшей,вот распахнулась она; сквозь этот бархат живойсладостно светится ряд васильково-лазоревых зеренвдоль круговой бахромы, желтой, как зыбкая рожь.Села на ствол, и дышат зубчатые нежные крылья,то припадая к коре, то обращаясь к лучам…О, как ликуют они, как мерцают божественно! Скажешь:голубоокая ночь в раме двух палевых зорь.Здравствуй, о, здравствуй, греза березовой северной рощи!Трепет, и смех, и любовь юности вечной моей.Да, я узнаю тебя в Серафиме при дивном свиданье,крылья
узнаю твои, этот священный узор.
/1917–1922/
Кони
Гнедые, грузные, по зелени сыройвесенней пажити, под тусклыми дубами,они чуть двигались и мягкими губамивбирали сочные былинки, и зарей,вечернею зарей полнеба розовело.И показалось мне, что время обмертвело,что вечно предо мной стояли эти тричудовищных коня; и медные отливына гривах медлили, и были молчаливыдубы священные под крыльями зари.
/1917–1922/
Пьяный рыцарь
С тонким псом и смуглым кубкомжарко-рдяного вина,ночью лунной в замке дедая загрезил у окна.В длинном платье изумрудном,вдоль дубравы на конев серых яблоках ты плавнопроскакала при луне.Встал я, гончую окликнул,вывел лучшего коня,рыскал, рыскал по дубраве,спотыкаясь и звеня;и всего-то только видел,что под трефовой листвойжемчуговые подковы,оброненные луной.
/1917–1922/
«Я думаю о ней, о девочке, о дальней…»
Я думаю о ней, о девочке, о дальней,и вижу белую кувшинку на реке,и реющих стрижей, и в сломанной купальне стрекозку на доске.Там, там встречались мы и весело оттудапускались странствовать по шепчущим лесам,где луч в зеленой мгле являл за чудом чудо, блистая по листам.Мы шарили во всех сокровищницах Божьих;мы в ивовом кусте отыскивали с нейто лаковых жучков, то гусениц, похожих на шахматных коней.И ведали мы все тропинки дорогие,и всем березанькам давали имена,и младшую из них мы назвали: Мария святая Белизна.О Боже! Я готов за вечными стенаминеисчислимые страданья восприять,но дай нам, дай нам вновь под теми деревцами хоть миг, да постоять.
/1917–1922/
Знаешь веру мою?
Слышишь иволгу в сердце моем шелестящем?Голубою весной облака я люблю,райский сахар на блюдце блестящем;и люблю я, как льются под осень дождии под пестрыми кленами пеструю слякоть.Есть такие закаты, что хочется плакать,а иному шепнешь: подожди.Если ветер ты любишь и ветки сырые,Божьи звезды и Божьих зверьков,если видишь при сладостном слове «Россия»только даль и дожди золотые, косыеи в колосьях лазурь васильков, —я тебя полюблю, как люблю я могучий,пышный шорох лесов, и закаты, и тучи,и мохнатых цветных червяков;полюблю я тебя оттого, что заметишьвсе пылинки в луче бытия,скажешь солнцу: спасибо, что светишь. Вот вся вера моя.
1922 г.
«Кто выйдет поутру? Кто спелый плод подметит!..»
Кто выйдет поутру? Кто спелый плод подметит! Как тесно яблоки висят!Как бы сквозь них блаженно солнце
светит, стекая в сад.И сонный, сладостный в аллеях лепет слышен: то словно каплет на песоктяжелых груш, пурпурных поздних вишен пахучий сок.На выгнутых стволах цветные тени тают; на листьях солнечный отлив…Деревья спят, и осы не слетают с лиловых слив.Кто выйдет ввечеру? Кто плод поднимет спелый? Кто вертограда господин?В тени аллей, один, лилейно-белый, живет павлин.
1922 г.
Пасха
На смерть отца
Я вижу облако сияющее, крышу,блестящую вдали, как зеркало… Я слышу,как дышит тень и каплет свет…Так как же нет тебя? Ты умер, а сегоднясинеет влажный мир, грядет весна Господня, растет, зовет… Тебя же нет.Но если все ручьи о чуде вновь запели,но если перезвон и золото капели —не ослепительная ложь,а трепетный призыв, сладчайшее «воскресни»,великое «цвети», – тогда ты в этой песне, ты в этом блеске, ты живешь!..
1922 г.
Грибы
У входа в парк, в узорах летних дней скамейка светит, ждет кого-то.На столике железном перед ней грибы разложены для счета.Малютки русого боровика — что пальчики на детской ножке.Их извлекла так бережно рука из темных люлек вдоль дорожки.И красные грибы: иголки, слизь на шляпках выгнутых дырявых;они во мраке влажном вознеслись под хвоей елочек, в канавах.И бурых подберезовиков ряд, таких родных, пахучих, мшистых,и слезы леса летнего горят на корешочках их пятнистых.А на скамейке белой – посмотри — плетеная корзинка бокомлежит, и вся испачкана внутри черничным лиловатым соком.
13 ноября 1922 г.
«Ясноокий, как рыцарь из рати Христовой…»
Ясноокий, как рыцарь из рати Христовой,на простор выезжаю, и солнце со мной;и последние стрелы дождя золотого шелестят над истомой земной.В золотое мерцанье, смиренный и смелый,выезжаю из мрака на легком коне:Этот конь – ослепительно, сказочно белый, словно яблонный цвет при луне.И сияющий дождь, золотясь, замираяи опять загораясь, – летит и звучитто земным изумленьем, то трепетом рая, ударяя в мой пламенный щит.И на латы слетает то роза, то пламя,и в лазури живой над грозой бытиявольно плещет мое лебединое знамя, неподкупная юность моя!
1 декабря 1922 г.
Волчонок
Один, в рождественскую ночь, скулити ёжится волчонок желтоглазый.В седом лесу зеленый свет разлит, на пухлых елочках алмазы.Мерцают звезды на ковре небес,мерцая, ангелам щекочут пятки.Взъерошенный волчонок ждет чудес, а лес молчит, седой и гладкий.Но ангелы в обителях своихвсе ходят и советуются тихо,и вот один прикинулся из них большой пушистою волчихой.И к нежным волочащимся сосцамзверек припал, пыхтя и жмурясь жадно.Волчонку, елкам, звездным небесам — всем было в эту ночь отрадно.