Эссе

Пристли Джон Бойнтон

Только в ночное время здесь и можно находиться. Ясной, холодной ночью вся неприглядность этих мест исчезает бесследно, и становится даже по-своему красиво. Когда солнце наконец садится, равнина вдруг озаряется каким-то странным светом: бледно-лиловым, зеленым, густо-оранжевым. Вершины скал расплываются в сумерках, ползущие в гору трамваи издали похожи на блестящих золотых жуков, отблески фонарей в долине загораются в небе неведомыми созвездиями. К сожалению, когда я ехал в трамвае в безобразный поселок на горе, где жил мой друг, было еще не совсем темно, и, хотя такая поездка довольно увлекательна, поскольку трамвайные пути напоминают горную железную дорогу, а сами трамваи — тяжелые скрипящие галеоны, я с грустью смотрел в окно. Издав мучительный стоп, трамвай с трудом преодолел последний, самый крутой подъем перед поселком. Мы проехали мрачные и куцые футбольные поля, крошечные муниципальные садики, настолько убогие, что своим видом они позорили даже ни в чем не повинные овощи. Еще более безотрадное зрелище являли собой грязные, покосившиеся курятники, в которых влачили жалкое существование угнетенные представители куриного рода. Мы миновали пару пивных и вскоре въехали в поселок. Несколько жуткого вида лавчонок, по одну сторону от дороги короткие прямые улочки и каменные домики, едва различимые во тьме. Трамвай остановился, и я вышел, не испытывая ни малейшего желания встречаться с аборигенами.

Выйдя

из трамвая, я увидел перед собой небольшую улочку, которая сразу же привлекла мое внимание. По сторонам было всего несколько домов — небольших строений почти без окон, цветом и формой они напоминали угольную вагонетку. Ни садика, ни даже двора, ограды или хотя бы нескольких ступенек — несчастные жильцы выходили из дома прямо на улицу и входили в дом прямо с улицы. Дорога была вымощена лишь местами, под ногами хлюпала жуткая смесь из травы, шлака и грязи. Кончалась улочка небольшим пустырем, на котором трава была давным-давно вытоптана. Одним концом улица упиралась в дорогу, где заунывно громыхали трамваи, а другим спускалась к пустырю; друг на друга исподлобья смотрели два ряда мрачных, жалких домишек. Казалось, здесь не бывает ни детей, ни кошек и собак, ни даже открытых дверей — ничего, кроме непроницаемой тишины. Я подумал, что хуже улицы я еще не видел, в жизни бы не согласился жить здесь. В ней не было ничего от тех живописных темных закоулков, которые известны своими попойками и кровавыми драками. Нет, это была и всегда будет совершенно благопристойная улица, воскресной газете здесь поживиться нечем — улица как улица! Но какая же жуткая, безотрадная! Все в ней было явно не так, как надо. Ясно, что, как бы ее ни планировали, как бы ни застраивали, такая улица была изначально обречена. Подумать только, что за этими стенами живет и любит человек, центр вселенной, самое способное и благородное из всех живых существ на земле!

Но я заговорил о совпадении, которое тайно угнетало меня всю прошлую неделю. Так вот, только я начал бормотать про себя: «Сподобил же господь…», как вдруг мне пришло в голову прочесть название улицы, ведь я совершенно не сомневался, что в довершение всего в ее названии обязательно будут использованы такие слова, как «лаванда», «акация» или даже «рай». Я поднял глаза и сразу же увидел у себя над головой табличку, на которой черным по белому крупными, четкими буквами значилось: Улица Пристли.

Старый фокусник

Наверное, все со мною согласятся, что фокусники держатся особняком и не торопятся смешаться с публикой, их покровительницей и в то же время жаждущей обмана жертвой. Да и как может быть иначе? Жрецы, сивиллы, ведуны, целители, волшебники и чудодеи всегда вели себя таинственно и отчужденно и вовсе не стремились быть запанибрата с окружающими. Сегодняшние наши фокусники довольствуются тем, что развлекают публику, не притязая на чудесное (и резко осуждают тех, что выдают себя за чародеев), однако, верные традиции, стараются держаться также в стороне, объединяясь в общества факиров, магов и тому подобное и часто созывая съезды, чтоб обсудить насущные проблемы своей загадочной профессии. Укрывшись ото всех, словно подпольщики, они, должно быть, делятся секретами — новейшими приемами для трюков: наверное, их залы заседаний — это сплошной круговорот цилиндров, разноцветных лент, яиц, тузов трефовой масти, белых кроликов. По заведенному у них обычаю, заставив все столовые приборы исчезнуть и возникнуть вновь, они, мне кажется, обедают неспешно, основательно, засиживаясь за полночь и похваляясь тем, что целый Саутэнд не мог прийти в себя от изумления на трех вечерних и одном дневном сеансе или что город Вулвергэмптон был без ума от них на протяженье двух недель. Мне хочется надеяться, что их устав не запрещает им подобные забавы, они ведь тяжко трудятся и, несмотря на их профессиональную приветливость, которая на деле лишь уступка вкусу зрителей, пожалуй, были бы излишне строги без оживляющего духа этих вольных встреч. Мне нравится воображать себе, что там, на этих тайных сборищах, им служат за столом те самые молодчики, которые в ответ на просьбу мага подержать цилиндр или потрогать руку всегда выскакивают первыми на сцену, оказываясь подозрительно неловкими и манекенно, неестественно безликими. Я вижу мысленно, как эти малые уже без маскировки — без щеточек усов и в черных, а не в синих саржевых костюмах, прислуживают за столом своим хозяевам и быстро, ловко приносят сыр, печенье и бутылки с басским пивом; это, должно быть, будущие фокусники, усвоившие лишь азы своей науки, — отлично выполняющие трюки с яйцами и лентой, но неумело извлекающие из цилиндра кролика. Недолог час, когда, достигнув совершенства, они, как полноправные артисты, сверкая фраками и чернотой нафабренных усов, начнут ту призрачную жизнь, которую ведут поэты, живущие за счет приверженности человека к чуду.

Единственный знакомый мне фокусник скончался несколько месяцев назад. Когда-то он всегда перед полуднем пил пиво и закусывал в одном старинном ресторанчике, куда заглядывал порой и я, там мы и встретились. Лерримэк — так звали фокусника — был очень старым человеком, уже не выступавшим в пору нашего знакомства. Мне помнится, что он был вдов и жил с замужней дочерью и занимался тем, что изредка придумывал какой-то новый фокус или иной раз соглашался выступить на детском празднике. Возможно, он при случае давал урок-другой, преподавая ловкость рук, — искусство, в котором, как я понял, он был непревзойденным мастером. Я знал его в лицо задолго до того, как мы с ним познакомились. Всегда в одном и том же облюбованном углу, немолодой, немного сиротливый, он не искал внимания и не скрывался от него, но весь дышал покоем и уютом и вместе с бутербродом явно вкушал радость и вместе с пивом смаковал усладу жизни. Он, безусловно, не был нелюдим и рад был завязать беседу с каждым, кто, как и он, хотел поговорить, но не был из числа тех стариков, которые всегда высматривают, настороженно и зорко, очередного собеседника, чтобы обрушить на него поток воспоминаний. По недогадливости я не сразу понял, кто он. Ему присуща была та невыразимая повадка, что отличает всех, имеющих привычку двигаться под взглядом тысяч устремленных на них глаз, но на актера он не походил. Кроме того, на нем лежал налет той странной, скорой на улыбки «обходительности», которая, я смутно чувствовал, встречалась мне и раньше, но из-за недостатка проницательности я не узнал в ней главное и отличительное свойство наших любезных и словоохотливых кудесников. Однако я не так уж виноват, что не додумался до этой очевидной мысли, ведь никогда не ожидаешь встретить фокусника. Когда за магом закрывают занавес, нам не приходит в голову, что он живет и дальше. В отличие от актеров и актрис, чьи образы благодаря уловкам льстивой прессы нам кажутся гораздо интересней в жизни, чем на сцене, фокусник — раз! — и будто растворяется в эфире, чтоб возвратиться в нужную минуту. Мне вспоминается, как я был ошарашен — я словно перенесся в край чудес, — когда, спросив у мальчика, чем занимается его отец, услышал, что тот фокусник.

Проведав от людей, что Лерримэк не то работал, не то работает сейчас

иллюзионистом, я поспешил ему представиться. Приятно было наблюдать за ловкими и точными движениями его рук — сноровка не оставила его с годами. Всю жизнь мне нравилось смотреть, как первоклассный фокусник встряхивает салфетку или сгибает лист бумаги. У Лерримэка был один забавный и несложный фокус, который неизменно приводил меня в восторг: по сжатым кулакам между костяшками и сгибом пальцев туда-сюда безостановочно катился однопенсовик. Беседа шла о том о сем, а между тем на каждом кулаке самым невероятным образом сновало по монетке. Хотя он никогда не делал это напоказ, чтоб поразить воображение собеседника, а только мимоходом, словно по привычке, как мы порою безотчетно крутим пальцами, то было, если вдуматься, тонко разыгранное действо. Почти не помню, что он говорил, ибо сегодня в памяти живет едва намеченный штрихами образ — от нескольких случайных встреч осталось только ощущение человека. Но вспоминается, что он с большим презреньем отзывался о коллегах, которые гребут большие деньги в мюзик-холлах и, не имея должной ловкости в руках, изобретают или чаще покупают хитрые устройства. Он ни во что не ставил их бездарные приемы и без конца твердил, что истинному мастеру всего дороже ловкость рук. Любил он также повторять и повторял весьма настойчиво, что подлинные маги должны уметь по-разному показывать один и тот же фокус, и с удовольствием рассказывал, похмыкивая и выказывая признаки живейшего веселья, столь извинительного в старом человеке, как огорошил в свое время знаменитого иллюзиониста, когда исполнил перед ним известный фокус новым способом. В нем было много этого невинного и добродушного тщеславия.

Любимая же его история, которую я слышал от него не раз, ибо он был уже за гранью возраста, когда боишься повторяться, была в том, как он подсел в купе к картежным шулерам. Не зная, кем был по профессии наш друг, и увидав в нем будущую жертву своих плутней, эти мерзавцы предложили Лерримэку поиграть, и он немедля согласился, хотя был равнодушен к картам, — «чтоб показать им что к чему». Такого удивительного случая у этой троицы еще ни разу не бывало: все партии кончались самым невозможным образом. В конце концов, раздав колоду, он объявил, какие карты каждый держит на руках, затем нашел или, возможно, притворился, что нашел всех четырех тузов в кармане одного из этих молодцов, после чего вернул им деньги и, к полному их замешательству, сказал, кто он такой. В тот миг воистину торжествовала честность. То была славная история: поведанная обстоятельно, во всех подробностях и с точно нараставшей кульминацией, она дарила чувство сбывшегося ожидания, которое чуть-чуть сродни тому, что вызывает «Одиссея» с венчающей ее всесокрушающей фигурой Немезиды и многие другие величайшие творения. Я бы хотел услышать ее вновь.

Хотя в руках и пальцах старого маэстро таились редкие запасы хитроумия, он источал и чистоту, и простодушие, которые не так-то просто объяснить. Но он, во-первых, был художником, и, во-вторых, художником особым. Благодаря гигантскому труду и величайшему умению сосредоточиться, недостижимому для большинства из нас, он обратил в «источник чистого веселья» то, что могло бы оставаться хищническим инстинктом. Обманщик по природе, он не присвоил ничего чужого (даже часы после сеанса возвращал владельцам). Вместо того чтобы лишать детей наследства, он одарял их радостью и чудом; вместо того чтобы создать двенадцать подозрительных акционерных обществ, он извлекал из своего цилиндра двенадцать ярдов пестрых лент; вместо того чтобы пускать по ветру сотни чужих тысяч, он прятал в свой рукав одну-две изготовленные им полукроны. Иные личности с подобными инстинктами пошли гораздо дальше Лерримэка: одни попали в «Кто есть кто», другие оказались в Южной Америке, а третьи угодили за решетку, но он, который был умнее и честнее, почел за лучшее стать фокусником. И если — сам я в это очень верю — вселенский замысел не столь серьезен и напыщен, как представляют себе многие, наверное, Лерримэк и ныне где-то выступает. Мне нравится мечтать, что в эту самую минуту тень старого маэстро стоит в кругу глазеющих забытых детских душ и извлекает призрачного кролика из столь же эфемерного цилиндра.

Комментарий к Шалтаю-Болтаю

Насколько мне известно, «Алиса в Стране Чудес» и «Алиса в Зазеркалье» впервые публикуются на немецком языке. Узнав об этом немаловажном обстоятельстве, я сперва удивился: мне казалось, что эти вещи, ставшие у нас классикой, уже опубликованы на всех языках цивилизованного мира. Но, поразмыслив, понял, что, будь они популярны в Германии, мы бы об этом знали. Нетрудно вообразить, что произойдет, когда книги об Алисе станут там широко известны, потому что мы уже знаем, что произошло с Шекспиром. Соберется целое полчище комментаторов, и сотни напыщенных тевтонов усядутся строчить тяжеловесные тома комментариев и критических статей. Они сопоставят и противопоставят персонажей (будет даже отдельная глава о Ящерке Билле), они предложат несметное количество противоречащих друг другу объяснений каждой остроты. А потом непременно дойдет дело до Фрейда, Юнга и их последователей, они потрясут наше воображение книгами, посвященными «сексуальному подтексту» «Алисы в Стране Чудес» или «Assoziationsf"ahigkeit und Assoziationsstudien» Бармаглота, или глубинному смыслу конфликта между Тра-ля-ля и Тру-ля-ля — «с психоаналитической и психопатологической точки зрения». И мы впервые осознаем отталкивающую символику «безумного чаепития», а у моего доброго друга Безумного Шляпника обнаружится целый букет разнообразных неврозов. Что же до Алисы… но нет — Алису надобно пощадить. Не мне огорчать томящуюся тень Льюиса Кэрролла. Да пребудет она пока что в неведении относительно того, что на самом-то деле происходило в сознании Алисы, в этой, с позволения сказать, форменной «стране чудес».

А как бы чувствовал себя Шалтай-Болтай среди немецких критиков и комментаторов? Хотел бы я это знать, ведь мне всегда казалось, что в Шалтае-Болтае есть что-то от серьезности литератора настоящего. И не случайно он вспомнился мне как-то на днях, когда я читал исследование одного довольно-таки узколобого и начисто лишенного чувства юмора молодого критика, чье имя мне не хотелось бы обнародовать. Есть даже целая школка, объединяющая молодых литераторов в нашей стране и в Америке, в чьих работах, одновременно претенциозных и бессодержательных, всегда слышались мне какие-то странно-знакомые нотки. Но только на днях я понял, где я уже видел эти манеры, слышал эти интонации — в книге «Алиса в Зазеркалье». Шалтаю-Болтаю нужно воздать по справедливости; он пророческая фигура, и, создавая его, Льюис Кэрролл высмеял все племя критиков, которого тогда и не существовало. Теперь же, когда оно существует и то и дело донимает нас своими несносными сочинениями, самое время научиться ценить кэрролловский характер-шарж и воспринимать его в истинном свете — как шедевр сатирического предвосхищения. Я не собираюсь утверждать, что такое объяснение исчерпывает смысл образа Шалтая-Болтая, ибо не удивлюсь, если другие, более расширительные интерпретации этого образа будут предложены членами Теософского общества или кем-нибудь еще. Но меня интересует Шалтай-Болтай как литературный персонаж, и поэтому я ограничусь лишь этим аспектом. Давайте же рассмотрим текст, пока он еще в девственном виде и не отягчен интерпретациями немецких профессоров.