Есть на Волге утес
Шрифт:
Везли Мирона долго. В Москве он появился только, перед масленицей.
На первых днях масленицы началась в Москве гульба. Все кабаки распахнулись настежь, город весь, как есть, пьяный. Горланят на улицах песни стрельцы, бегают за молодками, гогочут. Купцы ходят в легком хмельном кураже. Шутка ли — государь объявил всенародно, что с ворами покончено, из северских земель привезен последний мятежный атаман. Как тут не гулять?!
19 марта Мирона приволокли в сыскной приказ. За столом дьяк —лыс, брюхат, борода темнорусая, с малой сединой. На дубовом голом столе горит свеча в медном шандале, на краю примостился
столбец чистой бумаги, чернильница, гусиное перо с обкусанным концом.
Дьяк метнул суровый взгляд, спросил: .
— Как зовут?
— Мирон, сын Мумарин.
Не бреши, воришко! Мне только что в разрядном приказе сказывали — Миронко Мумарин ворует у Соли Вычегодской.
— На вас, шантанов, Мумариных хватит.
— На долго ли?
— И детям твоим достанется. У меня, вон, сын растет И зовут его тоже — Мирон.
— Где растет?
— Вот этого я гебе не скажу.
— Узнаем В Юнгинской волости, поди? Ты ведь оттуда?
— Тот Мирон, гы сам сказал, на Вычегде Я совсем в ином месте рожден, а сын от русской женщины произошел. Он с вами и за черемис, и за русских расквитается.
Подьячий перестал писать, долго морщил свой лоб, потом подошел к дьяку, что-то зашептал ему на ухо! Дьяк сказал: «Пошли», — и, обращаясь к Мирону, проговорил:
— Сей подьячий памятью цепок. Он всломнил, что была у нас отписка воеводы Побединского, в которой он извещал, что боярин-де Хитрово дал кузьмодемьянскому черемисину Миронке Мумарину письмо. Скоро Богдан Матвеич сюда зайдет и тебя признает. А пока расскажи: где ты родилси, где шлялси, где воровал и сколько награбил. Чтоб тебя не пытали — говори правду. Все одно тебе ггетля, что б ты ни сказал. Лутше правду.
— Родился я на земле, а где — не помню. Гулял я по лесам, а с кем — не знаю. Бар и дьяков рубил и вешал, не считая, имен не спрашивал. Грабить я не грабил — свое брал. То, что вы, шайтаны, у людей украли. Петли не боюсь, пыток тоже. Я сколько раз смерти в глаза смотрел — мне ли палачей бояться. Больше ничего не скажу.
Возвратился подьячий. За ним вошел приказчик Корнил.
— А боярин не соизволил? .
— Боярин, твоя милость, к государю на пир позван. Награды получать за одоление бунтовщиков. А я осме* лился к тебе сам прийти. Потому как Богдан Матвеич только грамотцу тому черемисину писал, а сам его не видел. Черемисин со мною дело имел.
— Врешь, поди. С чего бы боярин был так добр к нему, если не видел?
— Из-за рухляди. Дорогие шкурки были даны.
— Ты добре того черемисина помнишь?
— Еще бы. Он у меня во дворе ночевал.
— Этот?
— Нет,— Корнил покачал головой.—Тот был волосом рус, низок, а глаза раскосые. И молод был, усы только резались. Не он.
— Кто еще знал его?
— Ключница Аленка. Но она убегла гота два тому.
Дьяк поверил Корнилу. Он пытал черемис немало,
все они были русоволосые. Однако на всякий случай велел отвести Мирона в пыташную ..
Царский пир в честь искоренения «воровства и ша-тости» начался в полдень в Большой Столовой палате. Собралось гостей человек двести Царь с царицей сидели на высоком месте в переднем койне палаты. От них вдоль залы стоял длинный прямой стол, уставленный яствами, вином и имбирным пивом. От двери под углом стоял кривой стол. Это для бояр, воевод и дьяков.
Пир шел, как и следовало ему итти, воеводы и бояре па таких пирах бывали не раз — все гости пили мало, все ждали наград.
Наконец, поднялся думный дьяк Семен Титов, встал около боярина Хитрово, развернул свиток:
— Боярин и воеводы, князь Юрий Алексеич со товарищи!.
Из-за стола поднялись и поклонились в сторону государя князь Юрий Долгорукий, князь Константин Щербатов, думный дворянин Яков Хитрово, князь Борис Мышецкий, стольники Иван Лихарев и Василий Панин.
— Великий государь и великий князь Алексей Михайлович велел вам говорить: по нашему указу князь Юрьи Алексеевич с товарищи, служа в Арзамасе и в-ьгных понизовых и мещерских городах, тех воров побили наголову и многие знамена, и наряд, и зелье, и свинец, и языков много поимали. Службою и промыслом вашим воровство везде искоренилось, и шатость везде перестала. И мы, царь и великий князь, за вашу службу жалуем: тебя, боярина нашего Юрья Алексеевича, собольей шубой под бархатом золотиым, цена дана 365 рублев 20 алтьгн, кубком серебряным, золоченым весом четыре фунта, денежной придачей к прежнему окладу 140 рублев, да поместья 1438 чети, да бобыльских дворов сто сорок пять...
...В этот же час, недалеко от царского дворца в пы-тошной башне палач, подвесив Мирона на дыбу, выламывал ему руки. Уставший подьячий хрипел:
— Говори, собака, ты тот Миронко, што с Юнги? Молчишь?! А ну, огоньком его прижги.
А у Мирона в памяти полутемная родная изба, зыбка, подвешенная к полатям, радостное лицо Ирины и Миронко, сын Мумарин, ищущий во сне губами титьку. Нет, признаваться нельзя. Сына найдут, придушат. Ожгло спину, затрещала от огня кожа...
— Тебя, окольничьего князя Костетнна Щербатого,— гудел дьяк Титов, — шубой собольей в цене 146 рублей, кубок серебрян, золочен, к прежнему окладу 60 рублев...
...Хлещет по телу моченый ременный кнут, хрипит подьячий: "
— Ты ли воровал под Кузьмодемьянском, ты ли рубил ратников князя Мышецкого под Темниковом? Ты ли...
Глохнут в сыром камне подвала удары бича, не слышны стоны Мирона, а дьяк Титов наверху гудит:
— Тебе, князь Борис Мыщецкой, ковш серебрян ценою 100 рублев, сорок соболей ценою 120 рублев, 150 чети...
_ — Перст ему один отсеки!—кричит, вскакивая, подьячий. — Ушат воды на потылицу плесни!
Мирон поднимается над лужой воды пополам с кровью, молчит.
— Не ты ли ходил под Шацком с бабой-ведуньей Аленкой, не ты ли, басурман, околдовал с нею боярина?!
_ — Боярин, сходный воевода, думный дворянин Яков
Хитрово, — дьяк мусолит палец, перекладывает лист.— Тебе шуба соболья под отласом и золотным по цене 141 рубль, кубок серебрян, золочен с кровлею, а к прежнему окладу 50 рублев. Стольник Иван Лихарев! Тебе поместного по 150 чети, денег 15 рублев, сорок соболей, камка, куфтерь да ковш серебрян без позолоты...
— На иглы посади его, — устало говорит подьячий палачу. — Молчит, нехристь, хоть тресни. — Палач поднимает Мумарина, потом бросает на сырую землю: