Есть на Волге утес
Шрифт:
Вокруг площади — великий торг; у Аленки разбегаются глаза. Отсюда рукой подать до Обжорного ряда. Там продают мясо, рыбу, калачи, пироги, квас и пиво. Если спуститься чуть вниз, попадешь в Зарядье. Это черта кабаков, кружал и харчевен. Тут же и ночлежные дома. В Зарядьи шум, гомон, песни. Здесь простой люд тешит свою душу зеленым вином, брагой и медовщин-кой. Вправо от площади Гостинный ряд — это для тех, кто побогаче и познатнее. В Гостинном ряду Аленка не задержалась. У каждой двери зазывала — ловят за полы кафтана, ташат
клоки не выметаются, они лежат толстым слоем, по ним ходят, ездят, они уже давно сбиты в войлок и кишат насекомыми. А дальше уж совсем чудеса. Идут по мостовой парни в цветных колпаках, рожи раскрашены сажей, румянами, мелом. Лихо дудят в рожки, бьют в бубны, шиплют струны балалаек. Один, самый разбитной, припрыгивая, поет:
Из боярских из ворот •
Выходил шельма-холоп.
Любо-лихо, любо-лихо,
Выходил шельма-холоп.
А навстречу-то холопу сама барыня идет.
Сама барыня идет, сама спрашивает:
Эй ты, шельма-плут холоп.
Где, холоп, ты побывал?
Аленка такого не видывала и не слыхивала. Раскрыв рот, она зашагала за скоморохами вместе с толпой.
Ах, сударыня-барыня, в вашей горнице я был,
В вашей горнице бывал, с вашей доченькой играл.
— Да уж шельма ты, холоп, со двора тебя сгоню! — женским голосом отвечает другой скоморох, изображая дородную барыню. Но первый стоит на своем:
Если ты меня погонишь — три беды я сотворю:
Уж я первую беду — все ворота растворю.
Уж вторую я беду — пару коней уведу,
А уж третью-то беду — вашу дочку украду!
Тут на скоморохов словно вороны налетели монахи из ближнего монастыря, угнали веселых в переулок. Аленка опомнилась и испугалась — забрела она шибко далеко. Торопливо зашагала обратно, но куда итти не знала. Бредя разинув рот за скоморохами, она приметы не ставила, не запоминала. Заметалась из одного переулка в другой — примет не находилось. «Заблудилась!— подумала, Аленка с ужасом. — Куда теперь итти?»
Часа два, а то и больше, кружила по городу: ныли ноги, нестерпимо хотелось есть. Спросить было некого— все торопились, не шли, а бежали неведомо куда. Вог один, вроде, идет тихо и вальяжно. Бросилась к нему.
— Заблудился я. Мне бы к баням...
— К каким баням?
— На Москве-рек&- который.
—- Москва-река велика. По всему берегу бани.
1 — Там у переулка чан стоит... Пожарной...
— Чудак ты. В Москве чаны на всех переулках, — и пошел далее.
Аленка хотела было заплакать с досады, но знала: слезы показывать никак нельзя. Что скажут люди — молодой боярин ревет как девка соплястая. Боярин! Как она забыла об этом. У нее же есть деньги.
Подтянув кушак, Аленка приосанилась и поманила
— Ты кто?
— Земской ярыга, боярин.
— В кремль меня сведи-ка.
— Не могу, боярин. Мне туда показываться нельзя.
— Почему жа?
— Глянь на бляху. На ней жужелица. Я, стало быть, ярыга пригородной, а кремлевские ярыги на бляхе со змейкой. Ты што, не московской?
— Я из Буйносово вотчины.
— Слыхал! Богат боярин свет-Буйносов, богат.
— Вот тебе гривенник и, коль в кремль нельзя, веди к пристани, что около Зарядья.
— То иное дело! Еще гривну дай — и на плечах доволоку.
— Свои ноги есть. Веди.
Через полчаса Аленка была у лодки. Поняла, что в Москве надо быть смелой. Иначе пропадешь.
К полудню вернулись Илейка и Савва и повлекли Аленку в Обжорные ряды. Пока шли, Аленка натерпелась стыда: по всем приплощадным улочкам ходят гулящие девки с бирюзовыми колечками во рту, зовут мужиков ко греху и блуду, сверкают глазами, трясут оголенными телесами. К Аленке липли более всех — парень молодой, пригожий, кафтан богатый. Савва терпел-тер-пел, тоже не выдержал. Оторвал одну от Аленки, ткнул кулаком в грудь:
— Ну, что ты вывалила, глянь-ка! Титьки убери, срамница!
Другую, с подоткнутыми за пояс полами сарафана, отогнал Илейка:
— Ты бы, калена вошь, подол задрала до пупа. Изы-ди вон!
В кабаке сильно задержались и к Всесвятскому мосту пришли в сумерки.
Торговые ряды на мосту уже закрылись, прохожих было мало, все больше ехали верховые всадники, гремели колесами колымаги, кареты, двуколки. Около шатровой башни стояла кучка стрельцов, воротный сторож и худенький, перепоясанный веревкой не то дьяк, не то
ярыжка. Он сидел около столбца и дремал. Вдруг встрепенулся, увидев Савву, моргнул стрельцам. Те скрестили бердыши перед носом Саввы. Ярыжка подскочил к попу, спросил:
— Куда путь держим?
— В Стрелецкую слободу, — ответил Илья.
— Пошто?
— Ночлег у нас там.
— Ты, я вижу, казак?
— Ну, казак.
— Не из Васьки ли Уса посольства?
— Я сам по себе.
— А тебя, святой отец, не Фомой ли зовут?
— А хотя бы и Фомой! — смело выкрикнул Савва.—•-Тебе како дело?
— В кабаке был? — Ярыжка хлопнул по тощей котомке Саввы. — Сосуды уж пропил? Хватай их! Это они!
Стрельцы повисли на Илье, на Савве, схватили за руки Аленку.
— Карманы обшарь, — приказал ярыжка.
Стрелец запустил во внутренний карман Дленкиного
кафтана руку, вырвал оттуда тряпицу. Аленка ударила стрельца по руке. Узелок упал на мостовую, брякнул. Ярыжка схватил тряпицу, развернул — деньги.
— Вот они1 Не успели пропить. Вяжи их!
— За што, служивый? — спросил Илья.