Естественный отбор
Шрифт:
Егор поправил ремешок щита, закинутого за спину. Мандраж в юном теле присутствовал, как же ему не быть, оделся легко, только в полотняную рубаху, порты да сапоги. Не мог по-другому. Вещун в груди с каждым вздохом долбил:
«Придет! Придет! Придет!»
Ну, да, ты еще поучи меня уму-разуму. Поведай, как правильно жить меж аборигенами! Хотелось годика два пожить в сем тихом омуте, возмужать, подрасти, с действительностью слиться, вжиться в реалии, в конце концов. Думал, поймал Бога за бороду. Ща-аз! А вот на тебе, родимый, проверочку на прочность. Как там ты себя поведешь?
Лиходеев привык доверять вещуну, не раз спасавшему жизнь. Не мог просто так взять и уснуть сегодняшней ночью. Выжидал, маялся как неприкаянный. Вот и видно, какие разные они с тем, прежним Лихим, старым умудренным опытом, битым волком, которому нечего терять в жизни. Пацан!
Отвлекся на мысли. Хорошо, лошади тревожно заржав, привели в чувство. Прямо по дороге, проходившей по деревенской улице, ковыляя, двигалось чучело. По-другому не назовешь! При свете луны шедший экземпляр один в один, походил на огородное пугало. Верлиока, кому ж быть. Шел медленно, приглядываясь к каждой постройке.
— У-у-у!
Протяжный вой за околицей не походил на волчий, но заставил пот на спине холодным бисером прокатиться по коже, а рубаху прилепиться к телу. Как ни ожидал чего-то тухлого от появления нечисти, но от напряжения чуть не сковырнулся с крыши, в последний момент, удержался за веревку.
— Да, чтоб тебя!, — вырвалось в полный голос.
Верлиока услышал, навел резкость единственного глаза на парня.
— Чего уставился, лапоть? Видишь, живу я здесь! А ты своим видом мне гнездиться мешаешь.
Монстр, не оправдал ожиданий, не бросился к избе, стоял и глазел на Егора. Чего ему еще нужно? В гляделки поиграть? Лихой пролез в дыру на скате, скрылся на чердаке. Пусть знает, что он где-то рядом, поищет приманку. Лег рядом с присевшим на колено, на чердачных досках Смеяном, приник к пустоте люка, просунув в него руку с зажженным факелом. Языки огня осветили обстановку людского жилья. Ничего! Вот утырок! Где же ты есть? Запел с хрипотцой ломающегося голоса, от нетерпенья срываясь на фальцет:
Где же ты, где Звездочка алая? Где же ты, где Искорка малая? Где же ты, где…Внизу с грохотом открылась дверь. В свете факела проявилась морда лица. Ох, и страшён! Крючковатый, мясистый нос из под которого сельдями повисли усы, в потемках и не разберешь, какого цвета, борода выделяет вареники губ. На Егора выпучился единственный глаз на огромной щетинистой голове, он ненавистью сверлит своего врага. Между тем весь вид монстра пробил Лихого на «ха-ха». Одет как чмо, в какой-то старый макинтош, длиннорукий с сучковатой палкой. Ну не воспринимался он серьезно, хоть тресни!
Здравый смысл пересилил, и то, заметил как чучело одним мигом изготовилось к прыжку. Отскочив, выкрикнул:
— Бей!
Смеян не подкачал. Ростовчанин вогнал стрелу в глаз прыгнувшего монстра. Дикий рык поверг округу в состояние паники. Подпрыгнувшая нечисть, ослепнув, промахнулась,
— Кхэ-кхэ-кхэ! А-кхэ-кхэ!
Прокашлявшись, Лиходеев сунулся посмотреть. Хорошо, что сначала выставил факел. Яма вырытая в два человеческих роста, инвалида не удержала, выскочил, мало того, вслепую умудрился выбить из руки осветительный прибор, чуть руку не оттяпал когтями. Зараза! Силищи-то сколько! Бесновался внизу о-го-го как.
— Бежим!, — позвал Смеян.
Оба вылезли на крышу, спотыкаясь, ухватившись за веревку, перебирая руками полезли по ней на соседнюю избу.
— Поджига-ай!, — хрипел Смеян, понимая, что мальчишеский сип Лихого, воины могут и не услышать.
У самой избы, в ловушку которой поймали монстра, шла натуральная возня. Кто-то бегал поджигал солому, которой заблаговременно обложили бревенчатое строение, кто-то мечом очерчивал круг и засыпал его дорогой по нынешним временам солью, сброшенной вскладчину в один общий кисет. Когда Лиходеев подбежал к месту расправы, дверь, снаружи закрытая на щеколду, содрогалась под мощными ударами изнутри. Два черниговца и ростовчанин, спинами подпирали ее. Уже немолодой Вторуша, ощущая на пояснице силищу верлиоки, в голос вычитывал заклинание. И как вычитывал! Егор опешил, заслышав слова наговора.
Вторуша даже не кричал, он ревел во всю глотку:
— Велесе гой есе, услышаси и подажди все. Ты же, сила нечистая, и мать твоя сука траханая в восемь дыр, в гроб, в душу, убожество безродное, курвище и угрёбище, отойди, сгинь, пропади, исчезни. Отсылаю тя верлиока на хрен, изгоняю в горы, в долы, где солнце не светит, где месяц не блеснёт, где собаки не лают, где никто не бывает. Силищей превозможу всё охрененной и самим же хреном железным, богами несённым, офигачу тя и расфигачу тя! А не пойдешь добром — пойдешь босяком, дристать по сраным оврагам, давиться хренью по корягам, оторву тебе место причинное напополам! Сгинь, пропади и рассыпься, сучье отродье, размандя суконная-толоконная! Не бывать тебе здесь, ни в сём теле, ни в сём месте. Сгинь навсегда! … твою мать, … твою мать, … твою мать! Фиг с тобою, иди к сорока дубовым колодам. Пшел в гузно, на самую глубину, тьфу, тьфу, тьфу! Всем гоям гой!
С последним словом, монстр прекратил ломиться, только утробно ревел за дверью и чем-то гремел. Вот и дверь подожгли, а круг замкнули как раз остатками соли, успев до этого выскочить наружу.
— Всё!, — выдохнул Богдан.
Народ дышал как загнанные кони. Все отошли и с вожделением слушали рык в огне.
— Все живы?, — спросил Милад.
— У нас все. — Ответил Хольми.
— Наши тоже все живы, — обозвался Лис.
Огонь пылал не переставая, треском и своими сполохами нарушая тишину ночи. На огонь можно смотреть часами, особенно любуясь ним, когда в нем сгорает твой враг. Рев оборвался и больше не возобновлялся. Воины не сразу заметили как посветлело небо на востоке, только самый юный из Миладовых воинов, Растан проронил: