Эстетика убийства
Шрифт:
Я думаю, ему команду дали по тому кавказцу. Его хотели прирезать на зоне, попал к чужому клану, да еще детей грабил, гад! Свои, видимо, заступились и решили устроить показательную порку Мертелову и всем ментам заодно. Малову поручили это дело провернуть, а он, посоветовавшись, как водится, со своими, остановился на мне: во-первых, вроде бы, почти земляк, во-вторых, эффект посадки друга и собутыльника (красиво и унизительно и для меня, и для Мертела!), в-третьих, повязать меня надо было по рукам и ногам, на будущее. Если удастся, впереди много
«Слышал, у тебя долги есть? – риторически продолжил Малов. – Поможем. А как же! Земляки ведь! Верно?»
Я испуганно кивнул, потому что у меня действительно были долги за последнюю машину. Подходило время возвращать, а у меня половины не хватает. К родственникам обращаться стыдно, не маленький уже, а отдавать чем-то надо. Иначе, с той стороны прижмут. Потребуют расплаты, а это уже другой клан, не «маловский». Вдруг тут и через него придется перешагнуть. А как? Как, я вас спрашиваю?!
Прокурор сует мне диктофон и говорит:
«Придумай, как заставить Мертелова сознаться, пусть скажет что-нибудь важное по этому делу, пусть вспылит или угрожать станет».
«Но такая запись, – пытаюсь с отчаянием возразить, – не имеет законной силы. Я же следователь, не оперативник».
«Имеет – не имеет, – ворчит Малов. – Не твоего ума дела, Карен Вазгенович. Это кое-каким людям нужно послушать, чтобы на своих внутренних разборках иметь аргумент перед другой стороной о справедливости возмездия. Тут свои законы… Там это законную силу имеет. Не беспокойся».
Не беспокойся? Еще как беспокоился! И очень надеялся, что Максим всё поймёт и будет держать язык за зубами. Он понял! А как же! Опер! Сыщик! Сам так же умеет!
Ну, пусть теперь дуется. Мне тогда пришлось в Баку писать, деньги просить. Стыдоба! Прислали, конечно. Даже больше, чем надо было, но ведь стыдно-то как! Хорош джигит – сам заработать не в состоянии, да еще в столице! Малову кто-то сказал о том моем письме, не иначе как из Баку и сказали. Что же ты, мол, своих не премируешь? В какое положение людей ставишь? Карен, мол, сын уважаемого человека, племянник, можно сказать, гордости рода, а ты его в холодном теле держишь! И это благодарность за поддержку?
Малов, наверное, не знал, куда деться. С одной стороны, те кавказские доброхоты, а с другой – почти родня, Азербайджан. Тогда наши армяне там еще хорошо жили, это потом уже беда пришла.
С одними, кизлярскими, он меня почти подвел под монастырь, а другим, бакинским, надо было что-то объяснять, выкручиваться. Выкрутился. Вызвал, назначил на должность прокурора отдела и дал годовую премию. Я о такой и не слыхивал даже. Потом я от должности отказался… слишком много забот, а воли никакой. А вот деньги принял.
Так что Максим Мертелов мне даже помощь оказал. А он думал, что в той истории он самый умный, самый хитрый. И всё равно он мне нравится.
…Максим покрутился и вышел. Что-то колкое сказал местному сыщику, хитрому, простоватому парню, похожему на оглоблю. Я продолжал писать под диктовку Ланцета.
А жаль всё-таки Игоря Волея. Не скажу, что всё его творчество перечитал, но главные вещи знал. Не врал он, а это и есть главное, в прямом и в переносном смысле. Может, за это и убили? Хрясь томагавком и усё. У нас давно умеют топориком-то!
На лестнице его дружок – Олег Павлер. Проходил у меня еще по какому-то делу… в свидетелях. Там был несчастный случай – то ли перепились в артистической тусовке, то ли обкурились, но кто-то из его приятелей выскочил в разгаре вечеринки из окна. Двенадцатый этаж, без страховки – тут выживет лишь везучий. Я дежурил по городу, мы выехали туда. Все растерянные, все талантливые, а тот уже растекся по асфальту. Тоже был талантливым. Павлер вел себя достойно. Успокоил всех, разумно так, взвешенно дал показания, повинился, что не остановил прыгуна в последний момент. Там в компании не было женщин, одни мужчины. Это неприятно бросилось в глаза. Но за это теперь не наказывают, слава богу, а случиться беда могла в любой компании. И вот сейчас он опять… и Волей – его друг. Павлер говорит, они накануне повздорили.
Ничего, Максим разберется. Потом обсудим. Хорошо, что опером у меня Мертелов. С ним можно обсуждать, он нескучный.
В комнату заглянул Андрей Бобовский. Этого я знаю через Мертелова уже лет пять, не меньше. Морда любопытная, улыбка наглая, глаза веселые. На полу лежит мертвый писатель Волей, а генеральный директор телевидения Бобовский радостно потирает руки. Вот шакал! Рад, что первый у мяса. Даже раньше льва. Ничего, сейчас львы прикатят из государственной компании и шакалов отгонят.
«Каренчик, дорогой! – слышу вкрадчивый голос Бобовского. – Брось ты это свое грязное дело, выгляни в окошко, полюблю немножко!..»
«Пошел вон!» – отвечаю и опускаю голову ниже к протоколу. Библиофил-медик сурово косится на Бобовского.
«Каренчик! – не унимается генеральный директор. – Выйди на крыльцо, почешу твоё… лицо!»
Он уже почти хохочет. Я не выдерживаю и усмехаюсь. Пожимаю плечами и, взглядом извинившись перед Ланцетом, кладу на ковер рядом с собой папку с протоколом, ручку, поднимаюсь навстречу Бобовскому. Мы выходим в прихожую.
«Пару слов для общественности, – шепчет Бобовский. – Заплачу! Клянусь мамой!»
Я смотрю на него безразлично, потому что он уже не раз платил мне за интервью. Поэтому это меня нисколько не оскорбляет, но я раздумываю – во что это ему теперь обойдется. Во-первых, он действительно тут первый, во-вторых, Волей не последняя фигура в нашем грешном мире, а в-третьих, и я не самый дешевый объект внимания.
«Ладно, – говорю я негромко, – договоримся. Но тут, братец, случай особый. Ты это имей в виду».