Эстетика убийства
Шрифт:
Карен перехватил мой взгляд и сказал предупредительно: «Нет там ни черта! Всё начисто стерто… эксперт уже смотрел».
Я кивнул и подумал, что, если это Олег Павлер на беду Игоря Волея сей топор войны выкопал, то из всех известных мне поводов для преступления два отпадают сразу: неосторожность и заблуждения. Остаются меркантильность и отчаяние. Отчаяние, кстати, тоже на волоске висит. Значит, проверяя версию «убийца тот, кто труп и нашел», следует искать меркантильную выгоду Павлера.
Или ревность? Ничего себе ревность! Хлоп любимого писателя томагавком по лысине, следы с ручки стираешь, на цыпочках к двери, выжидаешь
Ревность – это крик израненной души, ее истерика, мания. Тут не до следов, не до расчетов! Особенно у таких, как эти… когда ревность однополая. Тут особая психология. Мне не раз приходилось вести подобные дела, то есть как оперативнику, конечно, не как следователю. Я ведь не следователь, я – опер, сыщик. А тут не до закона, тут всё из жизни, всё или почти всё с точки зрения обычного человека необъяснимо. Я знаю такие дела! Этот ударил бы, завизжал, завыл, обцеловал бы в отчаянии труп от того, что натворил, измазался бы кровью до бровей и бегом вниз по лестнице. Хорошо если не прыгнул бы под электричку в метро! Не до «пальцев» на ручке томагавка. Бывают, конечно, исключения, но по первому взгляду на Павлера, он к ним не относится. Слишком тихо переживает, рук не заламывает, а достойно так, печально роняет слезу. Почти мужскую, прости Господи! Каждому ведь свое! Коль Он позволил, значит можно…
Спрашиваю попавшегося под руку еще одного местного сыщика: «Взяли ли чего?» Тот пожимает плечами, растерянно оглядывается и отвечает, что вроде бы всё на месте… кроме топорика. Тот на стене висел, у кокошника с перьями.
«Это ему в Перу подарили, с книжкой своей выезжал в прошлом году. Об индейцах чего-то писал, муру какую-то…» – авторитетно заявляет сыщик. Я смотрю на него, на высокого, стройного, глуповатого и самоуверенного парня.
«А что, ты читал?» – спрашиваю строго.
«Никак нет, – краснеет он, – А что?»
«Прочитать всей вашей умной конторой! – злюсь я, – И доложить справкой в Главк! Мне лично. Ясно?»
«Ясно, товарищ подполковник, – сыщик знает мое звание, значит, уважают тут, «на земле», судачат обо мне иногда. – Только зачем?»
«А затем, чтобы знали: о мертвых или хорошо или ничего!» – бросаю я хмуро.
Я не прав, потому что о мертвых «хорошо или ничего» – это не для нас. О веревке в доме повешенного говорят сыщик и репортер. Это – нормально. Это – профессионально. И о мертвых говорят то, что они заслужили при жизни и после нее. И это нормально для этих двух схожих в общем-то профессий.
Желая исправить неловкость, спрашиваю:
«По квартирам уже ходили? Соседи чего говорят?»
«Нет соседей! – отвечает сыщик и разводит своими длиннющими руками. – Состоятельные в этих местах люди живут. Почти на все на дачах. Суббота, лето… Вчера пятница была…»
«А позавчера четверг, а раньше еще среда… – ухмыляюсь я. – Я смотрю, у вас тут народ наблюдательный. Логике не чуждый. А завтра что будет?»
«Воскресенье, – виновато отвечает сыщик и опускает свою глуповатую голову. – Кажется…»
Не так ужи глуп – думаю я. «Кажется» – это хорошо. Умыл подполковника слегка. Ну и пусть! Нельзя лишать человека малых радостей. А сколько их у этого парня? Через день на ремень? И всякий норовит окатить зловонием. Я – не исключение, как видно.
А попробуй-ка проживи на его деньги, на официальное денежное
Берет он взятки? Входит в «сговор с преступным миром», для которого такой математики не существует? Может быть, и берет. Может быть и входит. Развелся, наверное, с женой. Ребенка не видит. Кому такое чудо в перьях нужно? Пьет себе потихоньку, аферы разные обдумывает. А тут я, начальник с зарплаткой чуть больше его, позволяю себе всякую шутку, циничную и презрительную. А потом он как обдумает всё до конца, плюнет на былые романтичные иллюзии, которые его когда-то сюда привели, и поведет другой уже счет. По примеру сильных мира сего, что распоряжаются им и… такими, как он.
И вот он теперь на дорогом джипе рассекает, квартирку у какого-то пьяницы на обслуживаемой территории отнял, денежки в конверте или даже в скромненьких акциях получает тайком, учредителем какой-то хитрой стяжательной конторки стал, в Турцию и Египет с девками отдыхать летает недельки на две в году. Как раз на те роковые 14 дней, которые он должен был бы не дожить, если бы всего этого не сделал, и голодал бы пятьдесят дней из восьмидесяти четырех высочайше запланированных. Опять магия цифр!
Я вот только никак не изменюсь. Ну, почему меня моя Майка терпит? И дочь? Наверное, просто глуп и старомоден. И труслив. Боюсь, за руку схватят. А еще боюсь, более этого, что плевать на себя в отражение стану. И никто ведь не поверит, что стану и что стыдно. Романтикам не верят, как и дуракам. Но об этом сейчас не время. Труп тут валяется с размозженной черепушкой, и топор войны лежит. Кто его поднял?
Я разворачиваюсь и выхожу на лестницу. Тот первый сыщик, что бурчал о Павлере, все еще здесь. Он сразу понимает причину моего возвращения, грубо хватает Олега под руку и толкает его к двери соседней квартиры.
«Тут домработница пришла убираться только что, – говорит сыщик, – можно у них потолковать».
Олег возмущенно пытается вырваться из цепких милицейских рук, но он не первый, кому это не удается. Многим это всю жизнь сделать не под силу. Мне, кстати, тоже! Уволился бы давно к чертовой матери, да вцепились они в меня своими клешнями… Или я в них?
Молодой театральный режиссер Олег Павлер несомненно талантлив. Его постановки идут в трех московских театрах, правда, на малых сценах, но от этого они еще более востребованы: билеты распроданы за два, а то и за три месяца вперед. У него там мало реквизита – табуреточки какие-то, стульчик, столик, досочки на канатах подвешенные, газовые шали трепещут на ветру, все двигается, поднимается, опускается, крутится, и актеры переодеваются быстро, эффектно, совмещают по нескольку ролей за спектакль, преображаясь вместе с легким переодеванием. Грима почти никакого, зато музыки много и много действия, и мыслям просторно. Как у классика. «Правилу следуй упорно: /Чтобы словам было тесно,/ Мыслям – просторно»