Эта гиблая жизнь
Шрифт:
Когда наступил антракт, Софья Николаевна сделала вид, что закашлялась.
– Что? – спросил Ильин. – Тебе нехорошо?
– Неважно... – прошептала она слабым голосом. – Поедем домой, а?... Срочно: горячее молоко и горчичники...
2. Китайская шкатулка
В следующий день на Ильина с самого утра навалилось столько тяжёлых и неотвратимых дел, что он даже свой кофе в одиннадцать часов не выпил: дела взывали; поэтому, когда он вдруг, бросив всё, в четвёртом часу заявил своей секретарше Ксении, что уезжает в Минздрав,
– Завтра, – отрубил Ильин. – Позвони туда и договорись на завтра на утро.
– Нет, а как же теперь с...
– Всё! Меня нет!!
Как читатель, наверное, догадался, наш философ полетел в театр.
Некому, некому было остановить его!..
Вчерашний дождик сменился на мокрый липучий снег. Шлёпаясь на ветровое стекло, разлапистые снежинки таяли, и «дворники» сгребали со стекла не снег, а воду.
Ильин оставил машину напротив театра, на другой стороне улицы, наискосок от главного подъезда. Шапку он оставил лежать на сиденьи, прикрыв газетой: вдоль улицы дул плотный тёплый ветер, и в шапке голове делалось жарко.
У мрачной и, кажется, не совсем трезвой тётки, восседавшей за обшарпанным столом возле служебного входа, он спросил, как найти Александру Андреевну Матарову. (Вчера вечером он прочитал в программке, что роль Лидочки исполняет засл. арт. Узб. ССР А. А. Матарова.) Поднявшись по указанной ему замусоренной лестнице (опилки, щепки, обрывки проводов...), он оказался в просторном гулком коридоре со множеством дверей. Здесь пахло как в подсобке: клеем, древесными стружками, извёсткой, нафталином... Из-за дверей доносились разные странные звуки. Где-то начинали петь и тут же обрывали; где-то неистово стучали молотками; где-то играли на рояле и топали ногами; и т. п. Ильин остановился в нерешительности. «Надо ли?... Зачем?...» Но через секунду сердце его обмирало и словно взлетало, и он восторженно говорил себе: «Шура Манилова!!! Неужели?!.» И ему опять представлялось очень важным повидаться с Шурочкой, со своей несказанной любовью, и поговорить с нею.
За первой дверью, в которую заглянул Ильин, и вправду пели, сгрудившись вокруг рояля; только и увидел Ильин, что джинсовые зады; за другой сердитый и старый уже толстомордый хиппи – с немытыми волосьями и одетый чёрт знает во что и как – менторски вещал, грозя пальцем сидящим пред ним кружком молодым людям, таким же модникам, т. е. одетыми тоже чёрт знает во что и как. «Где мне найти Матарову?» – спросил его Ильин, когда толстомордый свирепо воззрился на него.
– Не здесь! Дверь!!! – рявкнул пожилой хиппи.
Ильин вежливо отступил и двинулся дальше. Коридор вывел его на площадку с огромным, во весь проём, окном. На подоконнике сидела худоликая дамочка, как раз закончившая говорить по сотовому телефону. Она повернулась к нему и спросила звонко голосом Шурочки:
– Вы не знаете: внизу, возле входа, табачный киоск открыт?
Ильина охватила внезапная слабость в ногах: хоть к стене припадай и так, по стеночке, и ползи! Его щёки сделались резиновыми, и он чувствовал на своём лице жалкую улыбку, с которой ничего не мог поделать. Он непослушной рукой извлёк из кармана пиджака пачку сигарет Davidoff light.
– Почту за честь, Александра Андревна, если вы не откажетесь снизойти к моим...
Женщина изумлённо уставилась на него, быстро провела рукою по гладким, коротко
– Ким? Кимочка?! Ты?!
Она всплеснула руками... Он и сказать ничего не успел, как она бросилась к нему и порывисто обняла его – так, что у него дыхание перехватило.
– Кимочка, надо же!.. Господи, откуда ты...
Не выпуская его, она отстранилась, чтобы радостно оглядеть его. «Ну-ка, покажись!» Её маленькие губы дрожали в улыбке, а огромные синие глаза сияли. И напряжение отпустило Ильина, и он обнял Шурочку, прижал к себе, принялся целовать её в щёку, в ухо, за ухом, в шею...
– Кимочка-а-а... – прошептала она тоном, каким унимают расшалившееся дитя, и он очнулся и выпустил её. Она засмеялась беззвучно и всё не сводила с него глаз...
– Ну и дела-а-а... – пропела она. – Как ты меня нашёл? Иль ты не ко мне, боярин?...
– Здрассьте! Аккомуже... Вчера увидел на сцене и...
– В Сухово-Кобылине?! Ой! Самая противная роль!
– Ну почему?!.
– Ну потому! Меня, старую клячу, заставляют играть девчонку! Это же мучительно!..
Она вынула сигареты из ладони Ильина и прикурила от зажигалки «Ronson», которую сжимала в маленьком пухлом кулачке.
– Однако вспомнил... – воскликнула она ликующе. – Ну-ка, рассказывай, как и что...
– Да что рассказывать-то... – забормотал Ильин, с какой-то сложной тоскою глядя на её худое бесцветное лицо и складочки по уголкам маленького рта с остатками губной помады. Радость куда-то испарялась и уступала место вполне прозаическому настроению. – ...Институт... армия... аспирантура... диссертация... НИИ... а сейчас вот – бьюзинесмэн. Хочу нащелкать тугриков, дабы открыть своё издательство... Рутина, одним словом. Никаких тебе аплодисментов, огней рампы, кринолинов... равно как и презентаций, «мерседесов»... – ничего этого нет. Ну, а ты как?
– Подожжи-подожжи! – отмахнулась она. – О самом главном автор умалчивает, что ли? Ну?... Жена? Или жёны? Дети? С этим – как?
– Нормально... Жена – учительница...
– Москвичка, разумеется?
– ...В лицее английский преподаёт. Дочка – Зина...
– Зинаида Кимовна... Понятно. Сколько лет?
– Пятнадцать...
– Ну, что ж... В общих чертах всё ясно. – Она стряхнула пепел в стоящую на подоконнике замызганную жестяную банку с надписью «Нескафе». – Если мне не изменяет память, ты в своё время хотел из медицинского линять и на философский факультет переводиться... Осуществилось задуманное?
– Не-а, – по-детски ответил Ильин. – Хотя... работаю в этом направлении, пишу кой-что... Нет, ну, а ты как?
Шурочка вместо ответа принялась подробно выспрашивать Ильина о Треславле, где она не была уже больше двадцати лет, об одноклассниках: кто, где, чего; Ильин каждое лето наезжал к себе на родину, в Треславль, к отцу с матерью...
Шурочкин отец был офицером, командиром полка, стоявшего под Треславлем; уже после того, как Шурочка и Ильин окончили школу, его осенью семьдесят седьмого перевели в Узбекистан с повышением, и Шурочка навсегда оставила Треславль... Ильин учился тогда в Рязани, на третьем курсе медицинского, Шурочка – на третьем курсе московского ГИТИСа. Последний раз они виделись именно перед третьим курсом, в семьдесят седьмом, т. е. двадцать три года назад, летом, во время студенческих каникул – то было лето любви, лето прощанья, лето стихов, тоски, томления...