Эта гиблая жизнь
Шрифт:
Послышалось переливчатое тиликанье сотового телефона.
Шурочка, не сводя с Ильина радостного взгляда, мигнула ему: дескать, извини, – и из-под свитера, из кожаного чехольчика, прикреплённого к поясу джинсов, извлекла миниатюрную, меньше ладони, серебристую «Нокию».
– Алё... Нет-нет, как договорились... Даша... уже едет? А Нина Саввишна звонила?... Так, и?... Придут?... Хорошо... И Малинкины?... Чудесно... Погоди минутку, Тусенька...
Шурочка отвела руку с телефоном за спину.
– Ким, ты хоть помнишь, что за день сегодня? Забыл, естественно... У меня сегодня день рождения, Кимочка. Ладно-ладно, не маши ресницами. Сейчас пойдём ко мне, хорошо?
И – в телефон:
– Патусь, поставь-ка восьмой прибор. У нас ещё один гость. Один, Тусенька, только один... Очень почётный,
Не слушая ненужных извинений Ильина, Шурочка крепко схватила его за руку и стремительно повлекла за собою со словами:
– Это я с дочкой говорила, её звать Клеопатра. Познакомитесь. Помнишь, тебе когда-то нравилось это имя?
Он вспомнил. Они бегом спустились по другой лестнице, ещё более замусоренной, и очутились в тёмном коридоре, где под потолком на козлах копошились с проводкой работяги. У них был угрюмый и угрожающий вид, словно у гномов из преисподней, и на Ильина они поглядели зловеще.
– Мне режиссёр нужен, буквально на секунду, – сказала Шурочка, отворяя незаметную дверь. – Репетиция заканчивается. Ты уж посиди тихонько, не обессудь...
Ильин ступил за нею в её мир – в темь, царившую за дверью. В этой тьме он только и увидел, что оказался в зрительном зале, в закутке возле ложи, как раз напротив того пятого ряда, где они с Сонечкой сидели вчера.
Ильин тихонько опустился в крайнее кресло. Настроение у него было какое-то сбитое, непонятное. И радость вроде, и... Что-то тревожное, неудобное, чужое вонзилось в его жизнь. Встреча получилась какой-то деловитой. Вместо лёгкого свидания с прошлым выходит какая-то натуга с подтекстом, тягомотина на грани пошлости.
С раздражением морщась, он без грана любопытства смотрел на сцену, мрачно освещенную приглушённо-красным светом; сцена была причудливо перегорожена – по вертикали и горизонтали, так что пространство её состояло из множества маленьких пространств-ячеек, украшенных китайскими фонариками и лентами с иероглифами. Тихо звучала тягучая музыка, и в одной из ячеек, на втором ярусе, под музыку нервно извивалась – «струилась» – в странном танце тоненькая девица в длинной юбке и в белых шерстяных носках.
Её воздетые над головой грациозные руки, казалось, плели какой-то рисунок в воздухе и напоминали змеек. У самого края сцены в вольной позе возлежал на полу бритоголовый мужик в джинсах, клетчатой рубашке и кроссовках. Ильин узнал вчерашнего с фалдами, целовавшего Шурочку в лоб.
– Сто-о-оп! – услыхал Ильин зычный голос. По проходу между кресел стремительно шагал к сцене крупный детина в бейсболке. Музыка стихла, девица деловито спрыгнула вниз, к бритоголовому. Её руки опали и из змеек превратились в обычные худые руки, не очень-то и красивые, мосластые... Человек в бейсболке, подошедший к сцене, посмотрел на неё и на её руки пристально.
– Несколько замечаний в качестве домашнего задания, – пророкотал он. – Внимание всем!
Оказалось, что на сцене было полно народу, и изо всех ячеек показались головы и плечи. В красном освещении это выглядело странно и жутковато.
Детина взялся за рант сцены двумя руками, словно вознамерился её своротить.
– Напоминаю всем, что мы ставим пьесу под названием «Китайская шкатулка»! – поставленным, бархатно-переливчатым голосом заговорил он. – Китайская] Это вам не вульгарный ящик с двойным дном и с разными перегородками. Это – символ. Символ! Его надо очень тонко и точно чувствовать и передать. Каждое донце, каждая стеночка, каждая дверочка – не просто непроницаемы; они – символы непроницаемости! Мгновения, в которые они открываются нам и являют пред наши очи то, что скрыто внутри – символичны! Неслучайны! Не с бухты-барахты! В жизни ничего не происходит с бухты-барахты, ни-че-го!.. Неслучайность, неизбежность – неотвратимость! – мы должны почувствовать и передать так, чтобы и зритель почувствовал – и ужаснулся! Неотвратимости судьбы ужаснулся! Безысходности жизни своей!.. Китайская шкатулка – это символ нашей с вами жизни!.. Ужаса этой жизни!.. Подумайте: вот наступает некий момент, кажется: вот,
– Тоска, слёзы, горечь – вот ключевые слова! И отравленная, ядовитая любовь как точка в конце. В вашу жизнь ввинтился благополучный делец, вот этот вот бритоголовый ферт, который подделывается под общее высокое настроение, и вы понимаете, что это подделка, что это фальшь, Танюша – но вы это трагически понимаете, потому что вы его любите! Вот это трагическое и надо передать. Я вас очень прошу... всех: думайте об этом. Творите. Будьте сотворцами, чёрт бы вас взял! Ищите, как показать трагедию хаоса души, объятой любовью, которая не дарует освобождения! Здесь нет мелочей...
Режиссёр замолчал, задумался и словно уснул. Бритоголовый вдруг громко чихнул несколько раз и отчётливо сказал:
– И то правда. Извиняюсь. Откель-тадует...
Ему кто-то бросил из темноты свитер.
– Лёша, теперь твой Ильин! – вскрикнул режиссёр. Он тряхнул головой и уставил пальцем в бритоголового. – Он постоянно твердит: «история моей жизни», «моя судьба...» Это – рисовка, своего рода компенсация того, что жизнь твоего Ильина пуста... – Режиссёр произнёс это замогильным шёпотом, и у настоящего Ильина, сидевшего в зале, озноб пробежал по голове. – Да?... Лёшенька?... А?... Ильин – человек без судьбы! Человек-камуфляж!.. Призрак!.. Нет у него никакой истории! – вдруг проревел режиссёр отработанно форсированным голосом. – Как и у всех у нас, между прочим! – Режиссёр воздел руки и словно обнял всех широким нестеснённым жестом. – История, судьба начинаются с момента, когда рухнуло всё в жизни к чёррт-т-товойматери!!! Когдаразрыв! разлом! катастрофа! обвал! Понимаете? Когда жизнь вас через колено – хрясь!!! Только после этого у вас начинается судьба и история. А до этого – только биография для анкеты! Это понятно?! А у Ильина твоего ни х-х-хрена не рухнуло и никогда не рухнет!!! Никогда нерухнеті Не таков человек твой Ильин... У него в башке калькулятор, и он трус, и прагматик одновременно. Впрочем, прагматики почти всегда трусы... Вот что, Лёшенька: тебе не хватает жеста! Жеста!!! И, может быть, гримаски... Всякий раз, когда ты говоришь «судьба», тебе надо бы скривиться эдак... м-м-м...
Режиссёр прижал ладонь ко рту, словно у него внезапно зубы заболели, и опять замолчал и молчал томительно долго, после чего вдруг махнул рукой.
– Впрочем...ладно, спасибо... Свободны все!
Он повернулся и зашагал по проходу вон из зала, и его догнала невесть откуда выскочившая Шурочка, поймала сзади за рукав и принялась ему что-то истово шептать.
3. Чужой мир
Сбитое настроение Ильина сбилось ещё больше. Странно разгороженная сцена в багровых тонах, странные стихи, чем-то задевшие его, наконец, рассуждения режиссёра о человеке без судьбы по фамилии «Ильин» раздражили его до того, что, когда Шурочка вьшела его из зала, он решился и резко заявил ей, что к ней не пойдёт.
– Ну, сама подумай, Лексан Андревна, ну, чего я попрусь, как это выглядеть будет...
– Слабак, – отчётливо прошептала Шурочка, глядя прямо ему в глаза. – Слабак...
– Да почему, о чём ты?... Шурочка встряхнула головой.
– Ладно... Кимочка, милый, я ведь на тебя лассо не накидывала, ты сам ко мне с неба свалился. Подарочек на день рождения!.. Будь любезен, соответствуй уж до конца. Я не посягаю на место в твоей жизни, Кима! Уверяю тебя, собственность твоей англичанки останется в безопасности... Пошли.