Эта гиблая жизнь
Шрифт:
Он посмотрел наверх, на окна своего дома. На кухне и в комнате Зинули света не было, а в гостиной горела лампа в торшере. Сонечка сидит перед телевизором и ждёт его, не ложится...
Шурочка, любовь моя, прощай, прощай...
И в этот момент вдруг вспомнилось, пронзило: они с Шурочкой поздно вечером возвращались откуда-то, из кино, наверное, и она заговорила о ребёнке, что-то вроде «а вдруг?!», и он, кажется, рассмеялся, отмахнулся... словом, отшутился... что-то такое было, да... Наверное, разговор сам собой рассеялся, и Шурочка заговорила о другом... Было это или не было? А через несколько дней она заторопилась внезапно, лихорадочно, в Москву...
Было это или не было? Значит, всё-таки было? Или он сейчас, когда столько лет прошло, подгоняет воспоминания, чтобы своей виной себя же казнить всю жизнь теперь?
Он вошёл домой без звонка, стараясь открыть
– Господи, что случилось, Ким? – испуганно прошептала поражённая его изгвазданным ватерпруфом жена.
– Ничего, – ответил Ильин. – Пришлось за город ехать по делам, и машина сломалась. Глушитель отвалился, представляешь? Вот и ползал весь вечер под ней... Сонюшка, слушай: завтра деньги придут, я тебе звоню, и мы едем на Полежаевскую и покупаем тебе новые зимние сапоги. Хорошо?
Олег Назаров
Назаров Олег Вадимович родился в 1953 году в г. Шуе Ивановской области. Окончил Ленинградскую лесотехническую академию. Работал в лесных хозяйствах в Ивановской области, в Карелии, в Приангарье, пройдя путь от мастера леса до директора лесхоза... Ныне – корреспондент районной газеты «Шуйские известия».
Печатался в «Рыболовном альманахе» в 2002, 2003 годах, с 2000 года – постоянный автор журнала «Охотник».
Золото Михайловского порога (рассказ)
Эту подлинную историю рассказал мне однажды старый рыбак и охотник, человек многому научивший меня – Василий Хирсантьевич Кузнецов... Так случилось, что несмотря на громадную разницу в возрасте мы по настоящему подружились. Много раз встречали мы рассветы у рыбацкого костра на берегу стремительного красавца Каа-Хема. Когда однажды поведал он мне свою невероятную и жутковатую тайну, то попросил об одном – сохранить ее, пока он жив. Не буду скрывать, показалась мне тогда просьба деда Василия обычной стариковской боязливостью – как бы чего не вышло... Но слово данное ему, я сдержал. Прошло без малого три десятка лет, давно нет в живых деда Василия, да и лосевую суму с золотом давно растерло и разорвало о камни в бешеных Каа-Хемских порогах. Теперь я могу говорить об этом.
В поселке дед Василий появлялся редко. Летом он сторожил плоты, километрах в трех от Даниловки, и если была какая-то нужда, в магазин или еще зачем, он наведывался в эту деревушку, а с наступлением зимы уезжал на заимку, где и жил до самой весны. И хотя разменял дед восьмой десяток, но на здоровье не жаловался, по врачам не хаживал, а пушнины сдавал столько, что молодые мужики только завистливо вздыхали да чесали затылки. Были и такие, кто пытался выследить «путик» деда, но следы его уводили в такую глухомань, что идти за ним в одиночку не отваживались, желающих встретиться на узкой таежной тропе со «старым варначиной» не находилось. Жил дед одиноко, ни с кем не общаясь, а если кто и заговаривал с ним, то отвечал неохотно, низким хриплым голосом, глядя куда-то мимо собеседника.
Местные старожилы помнили, как появился он однажды в поселке, заросший до самых глаз рыжей бородищей, вывалил в скупке из заплечного мешка большущий ворох шкурок, среди которых немало был и лис-«крестовок», и соболишек. Однако, не загулял, как все охотники. Несколько дней степенно прохаживался по улице, что-то присматривая, а потом, не торгуясь, не скупясь, купил домик на самом берегу Каа-Хема, у молодой вдовы Митюхи Краснова, утонувшего из-за напарника прошедшей осенью. Молодуха на следующий же день уехала к родителям в Зубовку, а Василий подправил покосившийся, местами упавший забор, починил протекавшую крышу, а потом навесил на дверь тяжелый амбарный замок, да и исчез почти до Сретенья... Разное судачили о нем жадные до слухов поселковые бабы, да и мужики, собравшись за поллитрой, тоже болтали кто во что горазд. Кто говорил, что дед, дескать, душегуб беглый, от властей в тайге прячущийся, другие утверждали азартно, настырно, что видели, как крестился дед двуперсто, стало быть, старовер какого-то неведомого отшельнического толка. Слухи о его преступном прошлом разом опроверг участковый, а на старовера Василий, день и ночь смолящий крепчайший самосад, и вовсе не походил. Постепенно слухи улеглись, затихли, и деда оставили в покое...
Впрочем,
... На Бай-Сюг – маленький старательский прииск, затерявшийся среди гор и тайги, мы приехали перед самой съемкой сменной добычи с вашгерда. Аккуратный пожилой дядечка в толстых очках и с седоватой бородкой клинышком, больше походивший на какого-нибудь приват-доцента прошлого века, чем на контролера старательской артели, на аптекарских весах точнейше взвешивал щепотку за щепоткой грязно-бурый песок, бережно ссыпая его в кожаные мешочки. Откровенно говоря, ничего кроме легкого разочарования я не испытал. Никакого маслянисто-желтого блеска, никакой нервной дрожи в руках. Обыкновенная, кропотливая и даже скучная работа. И это то самое золото, из-за которого у человека «крыша едет»? Из-за этакой вот грязи?... Я протянул руку, чтобы пощупать, ощутить его вес, но ее мгновенно, словно клещами, перехватил стоящий за спиной охранник и оттеснил меня в сторону от контролера настороженно и даже враждебно следя за каждым моим движением. Напрасно пытался я объяснить свой порыв, больше ни меня, ни корреспондента республиканской газеты, с которым вместе ловили ленков, и в компанию к которому я напросился в эту поездку, к золоту и близко не подпустили. Каждый раз перед нами вырастал с мрачным видом охранник, и мы только из-за его плеча могли видеть, как бородатый «приват-доцент» стягивал мешочки сыромятным шнурком и тщательно опечатывал сургучной печатью, после чего все присутствующие расписывались в каком-то журнале. Корреспондент зло фыркал в мою сторону – из-за меня у него срывался хороший репортаж, а я откровенно скучал. Я ждал романтики, горящих глаз, блеска самородков в лотках старателей, словом всего того, что представлялось по плохим, штамрованным. Но вместо этого увидел обросших мужиков в заляпанных грязью мокрых брезентовых робах, месящих сапогами грязную жижу, развороченные, размытые водой камни и скучного типа в толстых очках, по крупицам взвешивающего все такую же грязь... Куда с большей охотой побродил бы я с удочкой по шумящей в логу речке.
В тот выходной я рыбачил под Даниловкой... С утра взял на спиннинг пару ленков, приличного таймешонка, а ближе к полудню, когда солнце припекло так, что борта лодки жгли руки, решил сплавляться ближе к дому, тем более, что по опыту знал – до вечера клева больше не будет. Я уже миновал довольно опасную даниловскую шиверу, и теперь лодка неторопливо покачивалась на волнах посреди широкого плеса, когда невесть откуда налетел шквальный порыв ветра, свалившаяся из-за прибрежного хребта туча мгновенно закрыла солнце, и тугие струи дождя, вперемешку с крупным градом, звонко забарабанили по лодке. За считанные секунды я до нитки вымок, а вода, все прибывающая в лодке, делала мое суденышко тяжелым и неуправляемым. Разом потемневшее небо над головой вдруг осветилось мертвенно-голубоватым светом, и трескучий раскат грома словно вдавил меня в банку лодки. Мне показалось, что прошла целая вечность, прежде чем под днищем захрустела береговая галька. Кое-как вытащив на берег лодку и подхватив промокший рюкзак, я бросился к зарослям черемухи и тут, во время короткого промежутка между очередными громовыми раскатами, услышал:
– Эй! Паря!.. Ходи сюда, покуда не пришибло!
Кряжистый старик стоял в двери сторожки, удерживая ее от порывов ветра, и махал мне рукой.
– Тебе, тебе грю! Ходи живее!..
Дважды приглашать меня не требовалось. Едва я нырнул в спасительный полумрак избушки, как белая стрела молнии впилась в громадную лиственницу на противоположном берегу, словно в замедленной съемке полетели, кувыркаясь в воздухе, сучки и куски ствола, от близкого тяжкого удара вздрогнул пол под ногами, а из щелей в потолке посыпалась на голову труха. Я все еще толкался у порога, не решаясь пройти дальше, и с мокрой одежды натекла изрядная лужа. Старик сидел в дальнем углу у оконца, глядя на буйство стихии. Наконец он повернулся ко мне: