Эта гиблая жизнь
Шрифт:
– Как зачем? Где десять, там и пятнадцать. Мало ли что... Возьму на всякий случай.
– Нет... Все не возьму... Разве что две с половиной, которых до десяти не хватает... В долг.
– Да бери больше... Пусть племяшку получше подлечат. В Москву ведь повезешь, а там, сам знаешь, цены дикие.
– Нет, Витя, спасибо! У меня еще есть. Я только две с половиной возьму, а остальные назад забирай. Тебе же матери помочь надо, пусть отдохнет от шитья своего, глаза подлечит, пока не ослепла. И тебе... Тебе ведь тренироваться надо. Если в этот год мастера не сделаешь, тебя в армию будущей осенью загребут. И тогда на спортивной карьере можно поставить крест.
Теперь уже Витя озабоченно нахмурился, а потом горестно усмехнулся:
– А стоит ли упираться? Не знаю, Коль... Ну, сделаю мастера, ну, областное первенство выиграю, а дальше что? В сборную все равно через дагестанскую мафию не пробиться.
– Знаю...
– Ладно... Так и быть, уговорил, – Витя, покосившись на дверь, развернул сверток и стал отсчитывать из своих семи с половиной тысяч... Протянул Николаю. Потом, подумав, протянул еще сто долларов.
– А это зачем? – удивился Николай.
– Як тебе вряд ли заеду. Купи племяшке подарок. У нее же день рождения через месяц.
– Да ты что? Пятилетней соплюхе подарок на сто баксов...
– Я тебя прошу... На все сто. Я потом проверю, если зажилишь.
– Ну ладно, ладно! – улыбнулся Николай. – Потом она будет думать, что отец жмот, а вот дядя, мол, хороший, щедрый!..
На развороте одного из купленных журналов была изображена репродукция с тициановской «Венеры Урбинской», картины, которую в декабре должны были привезти в Москву и демонстрировать в Пушкинском музее.
– Слушай, Коль, а сколько лет этой самой Климовой? – спросил Витя, внимательно разглядывая репродукцию.
– Тридцать два. – Николай оторвал взгляд от газетного текста, – а мужу ее – тридцать пять.
– Тридцать два... А как выглядит, прямо как эта Венера! – Витя не договорил, не сказал, что там на полу она и прикрывалась точно так же. – Маме сорок, а она рядом с ней – старуха... А у этой и тело, и кожа... И это – после двух детей... Ну, прямо однак одной, разве что крупнее, попышней – русская все-таки.
– Бабы, если в достатке живут и не горбатятся, где-нибудь на вредной работе, долго красоту сохраняют... Зине моей тридцать, а она тоже от жизни этой проклятой, гиблой... – Николай раздраженно отложил газету. – А чего это ты про нее вдруг вспомнил-то? Может, у тебя там с ней все-таки что-то было? – Николай бросил подозрительный взгляд на Витю.
– Да ничего не было... Просто смотрю вот на эту Венеру и... Будто там, в доме, с ней и боролся... Похожа уж очень... Чувство такое неприятное, пакостное!..
Марина Котова
Komoвa Mapuнa Ананьевна родилась в г. Дзержинске Нижегородской области. Окончила филологический факультет Нижегородского Государственного Университета им. H.H. Лобачевского. Преподавала русский язык и литературу в школе, работала корреспондентом районной газеты.
Автор двух поэтических книг: «До судного дня» и «Шиповник».
Член Союза писателей России.
Рыба (рассказ)
Сколько я себя помню, у нас в доме всегда стояли корзины с вяленой рыбой: плотва со светлой, плотно пригнанной чешуей, вперемежку с узкой чехонью, на вид костлявой и худосочной, но удивительно жирной. Чехонь ловили на донки. Я долго представляла их себе в виде тонких дощечек, расписных, точно донце старинной бабушкиной прялки, которыми поддевали рыбу, словно котлету лопаткой, и выбрасывали на берег, а она подпрыгивала и выгибалась, светясь на солнце, переливаясь радужно. Потом я узнала, что «донки» – всего лишь леска с несколькими крючками – и слово утратило свое очарование. Я и сама рыбачила. Сохранилась любительская фотография, где я взъерошенная, такая смешная с удочкой на плече, а рядом дедушка, чумазый, с оттопыренными ушами, в резиновых сапогах до паха, в выцветшей рубахе, – я помню исходящий от нее запах воды, ила и свежей рыбы. Он кажется неловким, одеревеневшим, а был легким, подвижным. И река, темная на снимке, была другой: живой, в голубых овалах, окаймленных бегущими по кругу, пульсирующими золотыми змейками; и стрекоз с иссиня-черными бархатистыми крыльями в тончайших серебряных прожилках (нигде и никогда не видела я таких больше), садящихся на влажный песок с обрывками слизистой влажно-зеленой тины отдохнуть от жара, – не разглядеть на той фотографии. Но не приснились же они мне. Я не была брезгливой: сама копала дождевых червей для наживки, добывала ручейников, похожих на серых гусениц с лапками. Они прятались в домиках из мельчайших ракушек, чешуек, микроскопического хвороста. Дедушка говорил, что это ласточки скрепляют их своей слюной. Я все пыталась подловить птиц за этим занятием, но, наверно, они делали свою кропотливую работу по ночам. А иногда мне казалось, что домики лепят маленькие человечки, живущие в осоке, палочку к палочке, пока не получится плотная скорлупа, обмазывают ее клейким желтком украденных у чаек яиц и сажают в них ручейников.
Дед плел корзины для рыбы из шнура, собранного на городской свалке, время от времени продавал их на базаре, чтобы поддержать нас с матерью. Его штрафовали, хотели даже лишить пенсии за нетрудовые доходы. Бабушка ходила в собес, плакала. Она считалась иждивенцем, не получала от государства ни копейки. Дед не позволял ей работать, говорил, чтоб за детьми смотрела, прокормит. Сам он всю жизнь отпахал на закрытом химическом предприятии, откуда в войну люди бежали на фронт: лошади дохли там через неделю, а люди опухали, желтели и умирали через два-три месяца. Дедушка выжил. «Самодур твой дед, – сказала как-то бабушка в сердцах, – и пенсию мне заработать не дал, и косу отстриг, коса до пят была, с бревно толщиной». – «А зачем ты позволила?» – изумилась я. «А я их над тазом распустила, подошел сзади и отхряпал. Уж как я убивалась. Ни у кого такой косы не было». – «А зачем отстриг-то?» – «Да вши у меня завелись, – всхлипнула бабушка. – А война, мыла не было. Живьем бы сожрали... И работать не дал, устроил в свой цех, а перед самой войной и рассчитал, я и не знала. Изверг!»
Дедушка молчал, скрючившись над корзиной. Тонкий шнур скользил меж заскорузлых, испачканных зеленкой, пальцев, которой красил он свои «игрушечки», как называл он корзинки. Улыбался обреченно-печальной улыбкой, будто был виноват передо всем миром, будто нес ответственность за всю его боль.
Однажды его скрутило так, что он не смог подняться с замусоленного матрасика, на котором сидел за работой. Три дня он корчился от боли, хватаясь за живот. Бабушка отпаивала его травками. А когда завопил благим матом, запрокинув побелевшее, искаженное судорогой лицо, вызвали «скорую».
Вернувшись из больницы, мать сказала, что дедушке вырезали мочевой пузырь, и теперь до конца дней он должен будет ходить с пузырьком между ног, чтобы стекала моча. Бабушка заплакала. Слезы были жалкие, скупые, старческие. А во мне все померкло: это было невыносимо, слишком унизительно для человека: жить вот так! И сверкнула жуткая мысль: «Уж лучше бы умер!» И, испугавшись этой мысли, я повернулась к матери и поняла с ужасом, что и она думает о том же самом.
Мама ходила в больницу два раза в день: до работы и после, убирала за ним, кормила с ложки. Дедушкины сыновья, жившие отдельно, забежали дважды, оба раза навеселе. Принесли апельсинов, похлопали по плечу: «Молодец старик, держишься! Да ты еще нас переживешь!» Врач орал на мать: «В палате шесть человек таких: все давно встали, а твой лежит, как бревно! Барин нашелся! Ухаживаете плохо! Лежит, зря место занимает. Костыли берите – ив коридор! Выхаживайте!»
Дедушка через силу улыбался виноватой своей улыбкой, приоткрывая источенные табаком зубы, будто извиняясь, что занимает чужое место. Испуганная окриками мама попыталась вывести его в коридор. Он прошел пять шагов и рухнул. Изо рта пошла кровь. Больше дедушка не вставал. Через три дня он умер. Операцию сделали неудачно: занесли какую-то инфекцию. Бабушке даже советовали подать на врача в суд. Но что бы это изменило?
Перед смертью он очень хотел меня повидать. А я не пошла. Я испытывала перед больницами животный ужас. В пять лет я лежала с воспалением легких и меня едва не сварили заживо: медсестра забыла включить в ванной холодную воду и засунула меня в крутой кипяток. Впрочем, что себя оправдывать: я боялась. Мать говорила, что дедушка стал очень страшный: скелет, обтянутый желтой кожей, харкающий кровью. Я не хотела видеть этот желтый скелет, я хотела запомнить дедушку таким, каким он был на светлой реке, где жили в осоке крошечные человечки, лепившие домики для ручейников.