Эта гиблая жизнь
Шрифт:
Виктор вдруг вскочил, мигом, как в армии, оделся, подхватил сумку и бросился к выходу и, когда поезд, лязгнув всей своей массой, потихоньку стронулся, выбежал на подножку, отстранил полусонную проводницу и выскочил из вагона.
Его обволокла белая пелена тумана. И представилось, что некое иное бытие ожидает за этой пеленой, сквозь которую слабо пробивались только что такие знакомые и обычные предметы; набирая ход, словно большое доисторическое чудище, прошел поезд; что-то звякнуло справа, впереди послышался глухой деревянный удар и упругое, как теннисные мячи, раскатилось по земле и звонкий голос произнес: «От епсель-мопсель»; откуда-то издалека донесся мерный звук колокола, который казалось понемногу разгонял туман; проступило красноватое здание вокзала,
Роман, который мне приснился (повесть)
Более всего я люблю утренние сны. Ночь тает, становясь вязкой и податливой, и все – краски, образы, звуки, – теряя очертания, растворяются друг в друге. И я тоже замешан в этом бредовом коктейле, где не я, а кто-то другой наблюдает за происходящим, и тот – во сне – живет своей отдельной жизнью, встречаясь с умершими родителями, попадая с только что придуманными типами в различные передряги и обсуждая с приятелями дочитанную вчера книгу. Я блуждаю по размытой кромке сна и начинаю путать, что большая реальность: мир или мой сон, в котором переплетается живое, мертвое и вовсе никогда не существовавшее.
Последнее, что доносится до моего сознания, это электрическое подвывание первого троллейбуса, который пустой консервной банкой, привязанной к проводам, протаскивается под окнами. Я еще представляю, как начинает оживать дом: треск соседских будильников, урчание водопроводных кранов, зубная паста, зевота, кофе... Но я уже не участвую в этом...
Просыпаюсь я поздно, около одиннадцати. Некоторое время лежу, отделяя сон от яви, начинаю различать ширканье машин, невнятный стук с отдаленной стройки, тявканье соседской собаки. Я открываю глаза и первым делом, вытягивая руку, щелкаю переключателем телефона и восстанавливаю связь с внешним миром. На этот раз – я еще не успел убрать от аппарата руку – телефон сразу зазвонил. Я поднял трубку.
Звонила секретарша Союза писателей, старенькая женщина, с тихим голосом и такой же, едва заметной жизнью. (Когда у ней не было работы – а это случалось часто – она читала Псалтырь, который старалась прикрыть, если в ее отгороженный уголок заглядывали неожиданно, но это не всегда удавалось, и можно было заметить крупный шрифт Псалтыри, каким обычно печатают детские книжки.)
– Разве вы не знаете? – мне сообщалось, что все начнется в двенадцать, а я не знал что именно. – Шадрин умер, в двенадцать вынос.
– Шадрин?!
– Да. Как же вы не знали...
Я положил трубку и, поднявшись, стал одеваться. Димка Шадрин. Весельчак, балагур, общий любимец. Димка Шадрин! Он был чуть старше меня. Года на два, на три. Значит, ему было около тридцати пяти... Господи, какая нелепица!
Я вышел из дому. На улице было мерзко. С погодой вообще последнее время творится невесть что – сейчас, в конце ноября, голо, сухо и страшно тоскливо. Снега нет, и только с тупым постоянством, без затиший и перерывов, словно где-то забыли выключить какой-то механизм, дует холодный восточный ветер. Впрочем, всем давно наплевать на этот мир. Снег ли там, дождь ли, ветер – значения не имеет... Когда я вошел в скверик, земля смотрела на меня дряхлым лицом изработавшейся женщины. Деревья стояли коряво и мертво, невозможно было представить, что через полгода все это может ожить.
Я вышел из скверика и снова наткнулся на ветер.
Димка Шадрин!
Резко взвизгнуло рядом, так что передернуло и пробежали противные мурашки. Водитель «Жигулей» покрутил пальцем у виска. Я, извиняясь, развел руками. «Жигули» уехали. Подумалось: вот, мне еще не хватало следом за Димкой, и долго стоял перед дорогой, ожидая пока она расступится, как воды перед Моисеем.
Перед самым домом, где размещался Союз писателей я нагнал старика Н. в поношенном плаще военного покроя и цвета, голову его облегала, как старый размокший блин, серая кепка, из-под которой торчали красные замерзшие уши. Некогда Н. считался
– Вот так вот... – произнес он, и квартал мы прошли вместе, не проронив ни слова.
Н. двигался медленно, и у самого дома нас нагнал прозаик Т., и Н. снова вынул из плаща руку, поздоровался и сказал:
– Вот так вот...
– Да... – отозвался в той же интонации Т. и протянул руку мне: – Привет, давно тебя не видел. Как роман?
– Пишется...
– Вот так вот... – вздохнул Н., и мы вошли в помещение.
Собравшийся народ по кучкам толпился в фойе вокруг большого полированного стола, списанного некогда из обкомовских апартаментов. За этим столом устраивались писательские пирушки по поводу выхода книги, дня рождения, а чаще без повода вовсе – и тогда из-под лестницы доставался бильярд, снедь и бутылки перемещались на подоконник или на пол... Теперь же стол, за которым виднелась пара дешевых бумажных венков, ожидал Шадрина. Я, здороваясь, обошел всех и остановился с поэтами С. и М. Голос успевшего выпить С. звучал громко и развязано. М. молчал и теребил аккуратную бородку. Я спросил о Шадрине. С. замолчал и отвернулся. М. дернул себя за бородку, словно это был некий ритуальный жест, отворяющий его уста, и выронил слово:
– Сердце.
С. повернулся и зло почти выкрикнул:
– Да похмелиться не дали! – и отвернулся снова.
М. снова дернул себя за бородку.
– Говорят, его нашли на вокзале...
– На вокзале? Каком вокзале?!
– Да я и сам толком не знаю. Говорят, он последнее время бом-жевал.
Это меня ошарашило. У меня никак не соединялся веселый образ гуляки Димки Шадрина с бомжами, ошивающимися возле пивных и вокзалов.
– Говорят, его нашли на вокзале в Родинском... – досказал M.
– В Родинском? – я совершенно ничего не понимал. Родинское – районный центр, сто верст отсюда, туда он как попал? М. молчал. С. снова повернулся и прохрипел:
– А чего ты хочешь? Мало того, что на нас всем наплевать, так теперь нам самим на себя наплевать... Ты давно его видел?
– С год, – припомнил я и ужаснулся: неужели год прошел?! – Вот так вот...
Это вздохнул рядом подошедший Н. Старик тоже успел выпить, и любимая фраза его звучала несколько патетически.
Дымное облако под потолком качнулось, слишком резко распахнувшаяся дверь осталась открытой. Все разом стихли и повернули голову к проему, откуда слышались возня и пыхтение, потом показался чей-то оттопыренный зад. Это критик К., обхватив снизу и прижимая к животу, вносил край гроба. Стоявшие рядом бросились помогать и на какое-то время все смешалось и спуталось. Наконец гроб установили на стол и тут, когда толкотня улеглась, наступило оцепенение, причем наступило оно не сразу и везде, а шло волной от стоящих непосредственно у гроба к тем, кто стоял дальше, словно передавался какой-то страшный предмет, и тот, кто на секунду касался его, не различив и не узнав, но ощутив весь его мистический ужас, тут же передавал дальше. И вдруг кто-то охнул:
– Это не он!
Люди зашевелились, змейкой пополз шепоток, но все оживление разом перекрыл усталый голос поэта К.:
– Он это...
И все опять оцепенело.
Димку действительно невозможно было узнать. Все помнили его высоким щеголеватым красавцем, с очаровательной, чуть виноватой, но изумительно доброй улыбкой. Сейчас вид его был не только неузнаваем, но и откровенно омерзителен. Лицо стало худым, и смерть, заострив черты, придала ему страшное, демоническое выражение. Некогда пышные густые с рыжинкой волосы теперь свалялись шапкой и были темны, словно их измазали коричневым сапожным кремом. И еще эта новая для всех нас борода – козлиная, редкая, тоже вся свалявшаяся и казавшаяся приклеенной специально. Но всего отвратительней была кожа – словно серый асфальт. В воздухе быстро распространился тошнотворный запах... Я не выдержал и отвернулся.