Эта гиблая жизнь
Шрифт:
Неожиданно для себя я обнаружил сидящего рядом Тишкина. На коленях у него лежал потертый коричневый портфельчик, тот самый с которым он заявлялся ко мне два года назад. Тишкин глядел прямо перед собой и еле скрываемая улыбка радости хорошо чувствовалась.
– Что это вы носитесь с вашим портфелем?
Улыбка вырвалась и озарила физиономию Тишкина. Он посмотрел на меня ласково, словно я сделал ему подарок.
– О! – погладил он портфель. – Тут целое состояние.
– Чье? – спросил я. Тишкин замялся.
– Так получилось, – начал он вкрадчиво, – что когда на вокзале обнаружили труп Шадрина...
– Въезжаем в город, – сказал я и отвернулся к окну.
В Доме литераторов, на том месте, где час назад стоял гроб, был приготовлен скромный
От стола послышался звон ножа по стеклу. Все, обернувшись, примолкли, поднялся местный мэтр В., ныне отошедший от стихов и подвизавшийся на ниве христианства.
– Я что хочу сказать... – он стоял, сжав рюмку, и повторил, дожидаясь полной тишины: – Я что хочу сказать... – Шелест слов еще продолжался. – Да дайте же сказать! – вдруг заорал В.
Тут действительно все замерли, только кто-то проворчал: «Ты так идиотом сделаешь», а В., то ли израсходовав весь запас сил на грозный рык, то ли театрально выдерживая паузу, то ли просто подзабыв о чем, собственно, шла речь, тоже замер и недоуменно смотрел перед собой. Пауза затянулась. Однако он все же выпалил, кажется, первое, что взбрело ему в голову:
– Его убили!
И сел. Народ явно ожидал чего-то другого.
– Э, завернул, убили... Он сам себя убил. – Вот так вот...
– Кто не знал, что он обречен? Ну кто не знал?
– Но, согласитесь, это все равно, можно сказать, очень символическая для сегодняшнего времени смерть.
– Чем же это она символическая?
– Вот, писатель, можно сказать, большой писатель, да, теперь это можно сказать, умер бродягой на вокзале. Это символично.
– А вы тогда чего не умираете?
– Ему не дали похмелиться! Сволочи!
– Я почему не умираю?
– Да, вы. Именно вы, почему не произведете символическую смерть?
– Каждый должен нести свой крест до конца!
– Тьфу на вас!
– Кто-то бы рюмку поднес и жил бы... Жил бы!
– Друзья, друзья, потише, потише.
И тут, как бы обессилевший и задремавший после своего тезиса об убийстве, снова очнулся В. Он шатко поднялся. Народ как-то фазу сообразил, что изложенное ранее являлось лишь предисловием к основной мысли, и все разом затихли, с интересом ожидая насколько у В. хватит сил высказаться на этот раз. В. обвел всех мутным взглядом и вдруг прослезился. То ли его умилило, как вдруг все разом замолчали, и он увидел в этом знак уважения к своей персоне, то ли ему вспомнились его прежние христианские выступления, но он умилился и пустил слезу.
– Милые мои, – он сделал жест, словно хотел обнять всех и немножко расплескал из рюмки на стол. – Я вас всех так люблю... – Никто этого не ожидал, и все немного опешили. Но тут кто-то сплюнул, кто-то чертыхнулся, и это заставило В. напрячься и попытаться вспомнить, что же он хотел сказать на самом деле: – А знаете ли вы, что я хотел сказать? – этот вопрос, скорее, он задал самому себе, продолжая нашаривать обрывок мысли, и вдруг случайно мысль нашлась, словно кто-то шепнул ему, и все тем же елейным голосом он произнес: – А ведь это мы его убили, – и сам замер от сказанного. Стало ясно, что он вовсе не это собирался говорить, а все получилось само собой, так что сказанное можно было принять за откровение свыше, и В., сообразив, какое обвинение вышло из уст его, поднял палец вверх, посмотрел в потолок, потряс вытянутым перстом, вернул взор
Мгновенно произошел взрыв, все разом заговорили.
– Что он сказал?
– Он сказал, что мы убийцы.
– Да он сам себя довел. Шадрин давно был конченый алкаш.
– А вы знали, где он живет?
– Да какое мне дело?!
– Вот так вот...
– Нет, я все больше убеждаюсь, что это символическая смерть.
– Да пошел ты со своей символикой!
– Нет, пусть он повторит, что сказал. С чего это я убийца?!
– Убийца тот, кто не дал похмелиться!
– Не надо ярлыки вешать!
– Успокойтесь, успокойтесь же!
– Налейте!
Я вспомнил, что виделся с Димкой около года назад. Он был тогда в очередном запое и, встретив меня на улице с поэтом С., затащил к себе. Впрочем, «затащил» – это неверно. Никто меня не тащил. Я сам слонялся без дела. Меня мучило и томило бездействие. Год получился скверным. Ничего путного не писалось, я сбился на заказные вещи, наскоро строчил всякие рекламные штучки, а потом вдруг подвернулся еще один доходный пунктик: подоспели выборы, и я писал выступления и статьи за разных кандидатов. Мне было плевать за каких, я не сомневался, что особых различий между ними нет – платили-то все одинаково – и что все это лишь игра и комедия, за участие в которой неплохо платят. Но мне было плевать. Поначалу, правда, я успокаивал совесть, убеждая себя, что занимаюсь этим из чисто профессионального любопытства, встаю то на одну, то на другую сторону и у меня получается нечто подобное длинным монологам различных лиц. Но в глубине-то я понимал, что ничего кроме вранья не получается. Мне это быстро опротивело, но связанный обязательствами и деньгами, бросить начатое я не мог. За два-три часа я клепал статейку, относил, получал гонорар и слонялся по городу. В моем столе лежали наброски романа, но я никак не мог к нему подступиться, все заполонили статейки, статейки, статейки... И я очень обрадовался, когда меня по плечу хлопнул Димка. «Затащил», надо же придумать такое? Обрадовался я, может, еще и потому, что сразу разрешилась проблема выматывающих меня халтурных денег. Я достал их и сунул Димке. Димка не особо удивился, а немного подозрительно спросил:
– Откуда такое богатство?
– Оттуда, – махнул я рукой, признаваться не хотелось, но Димка, кажется, сообразил и без этого.
– Тогда их надо срочно пропить!
– Надо, – поддержал я.
И мы пошли вместе, а Димка через несколько шагов нагнулся ко мне и шепнул:
– У меня, брат, самого паршивейшее настроение... Однако держусь.
Я кивнул, но почувствовал себя как-то бодрее.
Зашли на работу за какими-то знакомыми и уже впятером отправились к Димке. С. быстро отключился и его уложили спать. Один из приятелей тоже скоро уехал, а с другим мы долго играли на гитаре, пели, и все окружающее – грязь, тусклость – отступала, и мне казалось, что мы и есть тот огонек, от которого в мир пробивается свет. Засобирался домой и товарищ, игравший на гитаре. Он хотел бы остаться, нет, он обязательно остался бы, и как ему жалко расставаться, но надо домой – жена, дети, завтра на работу... Ну еще одну песню. Ладно! Ну, мужики, извините, правда, пора. Еще рюмку! Прямо уходить не хочется. А ты оставайся! Так ведь жена, дети, работа... Еще песню. Ладно! Рюмку... Теперь уж на посошок. Посошок впереди. Ладно... Но он все-таки, обнимая нас и пятясь задом, ушел.
Некоторое время мы сидели с Димкой молча: он опустив голову, а я просто так и чего-то жевал. Вдруг Димка поднял глаза и, глядя куда-то мимо меня, за черное окно, хрипловато произнес:
– Ты не представляешь, какая тоска...
Я перестал жевать и удивленно посмотрел на Димку – высокий, красивый, он весь сгорбился и сжался.
– Что? – не понял я.
Димка встряхнулся и пересел ближе ко мне. Поднял рюмку, но, подержав на весу, поставил. Обнял меня за плечи и тихо произнес:
– Понимаешь, Саня, не так мы как-то живем...