Эта гиблая жизнь

Коллектив авторов

Я молчал.

Он убрал руку с моего плеча и некоторое время сидел, уставившись в стол, потом стал говорить, сначала не торопясь, будто рассуждая сам с собой, но постепенно возбуждаясь все больше, в конце перешел чуть ни на крик, и это становилось похоже на бред, на приступ шизофрении... Но начал он тихо.

– Не так мы живем... Не так. Я вот чувствую это, а сказать не умею. Ну стихи я пишу, ладно, но еще же что-то надо... Журнал вот пытался делать... Никому не нужно. Никому! Понимаешь, им так удобней, чтоб ничего не делалось, им надо, чтоб все видели: русский кроме как валяться на печи да жрать водку ничего не желает, а работать может только под кнутом. Пошли и настучали на меня в администрацию. Антисемитом меня обозвать было нельзя, я все-таки и Сеньку, вон этого, печатал,

и Иванова, он же Матусевич, так обозвали черносотенцем... А я только хотел, чтоб журнал был русским, понимаешь? А им это как нож к горлу. Со мной беседовали: уберите, говорят, из названия слово «русский», введите в редколлегию того-то и того-то – это главных-то идиотов! – и мы вам, может быть, поможем. А какое название было – «Русское поле»! А выходит, журнал-то мы затевали хороший, раз все это болото всполошилось. Но обидно: сидит такая жопа с жабьей фамилией, сама – серость серостью, и решает, а кругом болотище, и не дай Бог, что-нибудь яркое на этой мути появится – сразу в трясину, в трясину, в трясину! Твари! Им плевать, что у меня нет ничего, чем живут нормальные люди – семьи, детей, друзей. Да, и друзей... Ты вот, Саня, мне друг и я за тебя в огонь и в воду, но, если вдруг мне, чтобы жить литературой, придется переступить через тебя, я переступлю. Я уже не раз переступал. Это знаешь, как больно! Впрочем, ты знаешь... Это – плата. Остается тот, кто все это выдержит. И им все равно придется со мной считаться. Вопрос – когда? Когда я буду покойник или шамкающий безвредный старикашка? А я сейчас говорить хочу. Сейчас! А они боятся. И так будет всегда. А тебя, видишь, они уже купили, дружок, ты вон статейки им пописываешь, денежки получаешь... Что ты отворачиваешься – купили, купили... Это только кажется, что вот напишу и больше не буду, а уже не откажешься. Привыкнешь, сам будешь ходить и просить: дайте что-нибудь про вас хорошее написать, а они тебя погладят, косточку бросят, и вот и ты тоже станешь вхож. Плюнь ты, Сань, на них, честно тебе говорю, плюнь! Там же болото, тебя засосет и пикнуть не успеешь, плюнь – не лезь туда.

– А где не болото? – спросил я. Димка посмотрел на меня и кивнул:

– Ты прав – кругом болото. Мы нигде не нужны... Идиоты-одиночки. Может, зря мы им мешаем, а? Пусть живут себе да квакают. Может, и правы они. Хотя – нет! Нет у них правды. А где, где она?!

Он помолчал немного, остыл.

– Ты знаешь, они мою книжку разобрали. Два года лежала. Нет, говорят, денег и разобрали. Да, может, и к лучшему. Знаешь, все, что ни делается, все к лучшему. Я бы сейчас и сам эту книжку издавать не стал. У меня сейчас – новые стихи. Хочешь почитаю...

И он, полузакрыв глаза, слегка покачиваясь в ритм, читал что-то божественное о небесном пахаре, много было покаянных стихов, которые звучали, как молитвы или псалмы, и что-то русское, есенинское слышалось в его строчках. Потом он, видимо, перешел к последним стихам, где за каждой строчкой стояло дикое одиночество и пустота, стихи засасывали своей безысходностью, и я чувствовал, что это и про меня, что я сам ощущаю и знаю это.

– Прочти еще раз, – остановил я его в одном месте. Как я жалею теперь, что просто отдавался тогда стихам и не старался ни запомнить их, ни тем более записать! Помню только концовку одного из них

Никому я тут больше не нуженИ, прочтя поминальный чин,По ноябрьским мраморным лужам,Я уйду в предрассветную стынь.И лишь будет луна желтым окомВ путь последний меня провожать,И на небе,На небе высоком,Меня встретят отец мой и мать.

Он прочитал это стихотворение в третий раз, и я увидел, что у него текут слезы. Я сам поднял рюмки и подал одну ему. Мы, не чокаясь, выпили.

– Ну как? – в его голосе слышалась робость, но он пытался хорохориться: – Оценят меня эти квакушки после смерти?

– А куда им деваться! – ответил я.

Он обрадовался, как школьник,

получивший «пятерку».

– Я и говорю! Мы еще, Саня, не такое напишем! Мы их всех за пояс заткнем! Писали, пишем и будем писать, назло всей сволочи, – и он дернул за ногу спящего С. – Вставай, еврей проклятый. Давай водку пить.

С. сел и некоторое время непонимающе смотрел на нас своими рыбьими черными глазами, а, узнав, улыбнулся:

– А почему это вы тут без меня пьете?

Начался очередной виток – поэты наперебой читали стихи, а я – в качестве арбитра – подносил, стараясь соблюдать паритет, но С. скоро скопытился снова. Я отлучился по нужде, а, вернувшись, обнаружил обоих поэтов спящих на диване в обнимку. Нашарив какие-то деньги, я оставил их на столе и вышел.

На этот раз легкий моросящий дождик оказался приятен, и я, подставляя ему лицо, побрел, чувствуя, что с меня смывается вся налипшая грязь, и что завтра, отоспавшись, я сяду писать, писать, писать – ничего больше. Я оглянулся – среди дождливой предутренней черноты ярко светило одно окно... Да, свет шел из того окна, где спали два пьяных поэта.

Наверное, уходя, я забыл щелкнуть выключателем.

– Да перестаньте же вы наконец! Мордобоя нам тут не хватало!

– Я, между прочим, автор пятнадцати книг!

– О доблестных комсомольских стройках!

– Да!

– А строили-то зеки!

– Вот так вот!

– Я интеллигент в третьем поколении!

– Говно ты в третьем поколении!

И в это время все услышали странный хлюпающий звук и обернулись: В. сидел, низко склонив голову, пускал слюни и, вытирая их тыльной стороной руки, всхлипывал.

Я нагнулся к Тишкину:

– Пошли, – и как можно незаметней стал выбираться из-за стола. Скосив взгляд, отметил, что Тишкин, стараясь не отстать, следует за мной. Я попрощался с дядюшкой Бу, пожал кому-то руки, кивнул на выходе остальным и, как китайский болванчик, следом за мной кивал Тишкин – портфель он держал обеими руками.

Ветер усилился. Пришлось идти, пригнув головы. Тишкин покорно шел в фарватере. Остановившись у киоска, я купил бутылку водки и протянул Тишкину, тот вопросительно посмотрел на меня.

– Положи в портфель, – объяснил я.

Тишкин вздрогнул и в его глазах мелькнул испуг. Я ухмыльнулся и сунул бутылку во внутренний карман. Собственно, ради чего я устроил этот спектакль? У меня же есть в холодильнике...

А прошлая осень выдалась дождливой. Хотя нет, на обычный дождь это похоже не было, влага не лилась с неба, а заполняла все пространство, повисая в воздухе, и люди оказались в каком-то водяном мире, они дышали водой, бродили в воде, и движения их были медлительны и тяжеловесны.

Последний загул у Шадрина, с которого мне удалось улизнуть, кончился тем, что Димка сорвался с места и помчался из города в город по старым знакомым, где, как ему казалось, его любили. Вернулся он усталый и тихий. Впрочем, это никого не удивило – таким Шадрин возвращался всегда. Потом он, правда, куда-то пропал, но и это никого не озаботило, знали, что от Шадрина можно ожидать любых выкрутасов, а нянчиться со взрослым человеком никто не собирался. А тут кругом дожди, грязь, какое, собственно, кому дело...

Шадрин же примерно недели через две после своего возвращения вышел из дома одетый в добротный длиннополый плащ, строгий выходной костюм, крепкие зимние сапоги и направился в сторону железнодорожного вокзала. В одной руке он держал высокий куполообразный зонт, и вся его высокая фигура, увенчанная зонтом, походила на маленькую часовенку.

Ему пришлось простоять больше получаса на перроне, пока не стал скапливаться народ и не подали первую электричку. Электричка шла до Родинского. Шадрин сложил зонт, зайдя в вагон, занял место у окна и стал смотреть, как косые капельки оставляли на стекле пунктирные следы. По ходу электричка набивалась людьми, сонными, ленивыми, недовольными погодой и тем, что нужно тащиться на работу. Они заходили, толкались, ворчали, выходили, но никто не сел рядом с Шадриным, место так и оставалось всю дорогу пустым. Шадрин ни разу не обернулся, не оглядел людей и ни разу не оторвался от косых капелек на стекле.