Эта милая Людмила

Больше всего на свете Герка Архипов любил ничего не делать. А что же тогда делать, если ничего не делать?

О, тут специальный талант требуется, очень особые способности нужны! Организм такой надо иметь, чтобы он мог машинально, без всяких усилий и без всяких последствий, целыми днями ничегошеньки не делать.

У Герки это хорошо получалось, и он получал от этого большие удовольствия.

Дед его Игнатий Савельевич частенько говаривал насмешливо и в то же время задумчиво,

— В музей бы тебя, дорогой внучек, областной краеведческий отдать, но ведь не возьмут, чего доброго.

— А чего мне там делать-то, в музее-то областном краеведческом? — каждый раз, не скрывая радости, удивлялся Герка.

— Ничего особенного, — каждый раз вроде бы охотно, однако с заметной грустью объяснял дед Игнатий Савельевич. — Как ты тут ничегошеньки не делаешь, так и там тем же самым заниматься будешь. Посадят тебя в клетку какую-нибудь научную или загородку специальную закажут. Табличку повесят, а на ней напишут, к примеру, что-нибудь такое: находится, мол, здесь, может быть, самый ленивый и самый избалованный внук на всем нашем земном шаре.

— А дальше-то, дальше что? — с очень большим интересом и с не меньшей опаской допытывался внук.

— Да сидел бы там или лежал, вот и вся недолга. Есть и пить приносили бы тебе регулярно. А ты себе сиди или лежи на здоровье.

— Больше ничего?!

— Ну вот, чтоб здоровье твое не подорвалось, гулять бы тебя на свежий воздух выпускали. Ненадолго, конечное дело, а то устанешь, потеряешь музейный вид.

— Нарочно, дед, ты меня дразнишь, — поразмыслив, Герка с довольно сильным сожалением вздыхал. — Придумываешь ты всё.

— Ничего я не придумываю. Нет у меня такой привычки. — Дед Игнатий Савельевич хитровато щурился, притворялся, что обижен недоверием внука. — Съезжу вот в город, всё там доподлинно и разузнаю. Зайду, конечное дело, в областной краеведческий музей и — прямым ходом к директору. Так, мол, и так, не желаете ли иметь новый экспонат — может быть, самого ленивого и к тому же самого избалованного внука на всем нашем земном шаре? Директор, я полагаю, само собой, обрадуется: мы, мол, давным-давно такого разыскивали. Во многие города, посёлки и села запросы делали — никакого положительного результата! А у нас, мол, и клетка научная или загородка специальная уже изготовлена для столь ценного экспоната.

Дед Игнатий Савельевич говорил до того серьёзно, что не поверить ему было бы вроде невозможно, и Герка не знал, чего и делать: радоваться или огорчаться. Конечно, эх, как интересно и в музей попасть вместо школы, но ведь не самый же ленивый и не самый же избалованный он внук на всем нашем земном шаре? Конечно нет! И тут Герку охватывало другое сомнение: не поверишь деду — он обидится, и не видать тебе музея, вернее, никто тебя в музее не увидит. Или — ещё хуже: поверишь деду, а он расхохочется.

А тот продолжал ещё более серьёзным, даже важным и с оттенком торжественности тоном:

— Как только ты в научной клетке или специальной загородке окажешься, так тебя сразу и по телевизору покажут. Да ещё, может быть, по

— Ты уверен, что и по цветному могут? — От восторга голос у Герки понижался до хриплого шёпота. — Уверен?

— Конечное дело. Знаешь, сколько комментаторов разных соберётся, корреспондентов да дикторов всяких?! Потом тебя обязательно для газет сфотографируют, а то и для обложки журнала «Огонёк»! Тогда тоже разноцветным получишься.

— Ой, дед, дед! — радостно и почти неуверенно вскрикивал Герка. — Откуда ты всё это взял?

— Потом про тебя по радио передавать будут. Там, значит, всё с музыкой пойдет.

Тут Герка совсем уже не выдерживал и со слезами в голосе спрашивал:

— А ты не врёшь? Не сочиняешь? Не выдумываешь?

— Не вру, не сочиняю и не выдумываю, — с достоинством, но устало отвечал дед Игнатий Савельевич. — Потом тебя ещё кино снимать приедет.

— Ну… — Обессиленный волнением, Герка терял дар речи. — Ну… — И лишь через некоторое время, собрав силы, он умолял: — Дальше рассказывай, дальше!

Тогда дед Игнатий Савельевич медленно доставал кисет, ещё медленнее и очень долго искал по всем карманам аккуратно сложенную квадратиками бумагу, неторопливо отрывал листочек, старательно сгибал его, осторожно развязывал кисет, насыпал в бумажку табак, свертывал цигарку, завязывал кисет, по всем карманам медленно и долго; искал спички, закуривал и лишь тогда отвечал измученному ожиданием внуку:

— Ты, главное, ни о чем не беспокойся. Будущее твое прекрасно. — К удивлению Герки, он горестно вздыхал и продолжал почти угрожающим тоном: — Быть тебе, дорогой внучек, в областном краеведческом музее живым экспонатом.

— Когда, когда, дед?

— В своё время. Не торопись и меня не торопи. Считай, что ты уже кандидат в экспонаты.

Пожалуй, настало время сообщить вам, уважаемые читатели, следующее. Вот если смотреть на деда и внука издали, то сначала вполне можно принять внука за деда, а деда за внука, если только не обращать внимания на дедовы бороду и усы. Дед Игнатий Савельевич, скажу прямо, роста был маленького и всю жизнь из-за этого страшно переживал, особенно в молодости. Зато Герка вытянулся головы на полторы длиннее деда. Недаром тот любил повторять, что на таком богатыре, вроде его единственного внука, можно воду в двух бочках на одной телеге возить, а ему, деду, сидеть на передке и покрикивать: «Но, но, родимый! Но, но, единственный!»

К сожалению, на Герке не то что воду в двух бочках на одной телеге возить нельзя было, он из колодца-то всего шесть или семь раз за всю свою жизнь по полведра принёс!

И дело тут было не только во внуковой редкой лени, а в его наиредчайшей избалованности, о причинах которой я сообщу позднее. При своём довольно немалом росте Герка был хрупок, нежен и тонок, стыдно сказать, как девочка после длительной болезни. И таким он стал именно из-за того, что больше всего на свете любил ничего не делать. И богатырём он казался лишь деду, а в посёлке Герку дразнили Девчонкой без бантиков.