Эта русская
Шрифт:
– Как вы считаете… по-вашему, ее поэзия безнравственна?
– Безнравственна? Как, черт подери, она может быть безнравственна? Ну, можно, пожалуй, в определенном смысле назвать ее мошенничеством, но пока еще ни одна жертва не заявила протеста.
Ричард издал смешок, показывая, что оценил шутку.
– Я хочу сказать… как по-вашему… из ее стихов складывается образ самолюбивой, тщеславной, лживой женщины, которой наплевать на других, которая постоянно рисуется, чтобы показать, как она непохожа на остальных, как исключительна, как…
– Эй, Ричард. Голубчик. Стойте. Охолоните. Плесните себе еще. Ну, как знаете. Из того, что пишет Анна Данилова, я заключаю, что она начисто лишена всякого языкового чутья, всяких литературных способностей, но не более того.Собственно,
– Значит, вы не считаете, что Анна предстает вульгарной, ограниченной эгоисткой, жертвой стадного инстинкта и все такое прочее?
– Ричард, дружище, все это пороки ее стихов.Разве не понимаете? Да, может быть, она именно такова, как вы говорите, или даже хуже, но ее стихотворные строки не могут служить тому доказательством. Кстати, возможно, строки были бы куда лучше, обладай она всеми этими пороками.
До сего момента Котолынов говорил негромко и спокойно, но тут вдруг он, а не Ричард, встал и сделал несколько шагов. Судя по всему, он до сих пор не усматривал ничего удивительного ни в том, что к нему обратились с таким делом, ни в том, что двое мужчин, едва знакомых, с такой непринужденностью ведут подобный разговор. Однако, похоже, волнение, которое Ричард с таким трудом пытался сдерживать, передалось и ему. Он хотел было что-то спросить, но осекся.
– Ее стихи очень много для нее значат, – заговорил Ричард. – И вряд ли какая-либо внешняя причина заставит ее от них отречься. С моей стороны было бы нечестно даже просить ее об этом. Тех чувств, которые я испытываю к ней, я еще никогда и ни к кому не испытывал. У меня были подружки, но они были не более чем подружками. Тогда я этого не понимал – мне казалось, что они мнеблизки, но теперь я понимаю, что близости не было и в помине, хотя я сознаю, что говорить так – эгоистично и жестоко. Мне казалось, что у меня рушатся отношения с женой, а после того, как все это случилось, я понял, что это не так, что у меня и не было никакой жены, по крайнее мере в общепринятом смысле, и я прекрасно сознаю, что говорить так тоже эгоистично и жестоко. Я, похоже, не слишком завидная добыча, и удивительно, что кто-то вообще на меня польстился. Так что, прежде чем отречься от нее, я должен, черт побери, убедиться до конца, что это необходима.
– Ричард… ну о чем вы… да кто сказал, что вы должны от нее отречься?
– Единственное, что всегда было подлинно и непреложно в моей жизни, – это, если хотите, мое научное кредо, верность моему делу, приверженность тому, что я считаю истиной, – простите, может, я перейду на русский?
– Нет, не надо, продолжайте по-английски.
– Все мои взгляды, все мои убеждения требуют, чтобы я признал Анну скверным поэтом и, соответственно, не ставил подписи под ее воззванием; тем самым я отрекусь от того, в чем она видит смысл своего существования, и громко, недвусмысленно, необратимо объявлю о своем отречении. Разве после этого она сможет со мною жить? Я уверен, вы это понимаете. А если так, Энди, вам должно быть ясно, почему я так нуждаюсь в моральной поддержке.
В комнате повисло молчание. Ричард обнаружил, что уже не в первый раз прикладывается к рюмке, незаметно наполненной Котолыновым заново. То, что он только что произнес вслух, он уже не раз проговаривал мысленно, в том числе и про отношение к своим былым подружкам, граничившее с бессердечностью. Все это тем не менее
– Ну ладно. – Котолынов вернулся на свое место. Говорил он даже серьезнее обычного. – Моральную поддержку я вам окажу. Я понимаю, почему вам тогда захотелось перейти на русский, и тем не менее стану продолжать по-английски. Для вас ваше научное кредо – единственная в своем роде редкость; собственно, среди людей это и вообще большая редкость. Если вы поступитесь им, даже из самых лучших побуждений, то утратите его окончательно и бесповоротно. Вряд ли существуют какие-то закономерности, описывающие, что происходит с людьми, попавшими в такое положение, но я сомневаюсь, чтобы это шло им на пользу. Так что не делайте этого, Ричард. Проявите твердость при следующей встрече с ней: прости… но подписать не могу. Возможно, на этом ваши отношения и закончатся. Хотя, возможно, и нет. Если да, возможно, вы потом встретите кого-то еще, хотя, с другой стороны, опять же, возможно, и нет. С людьми всегда так – ничего определенного и ничего постоянного. Некоторые вот даже берут и умирают. Хотя и не все. Конечно, без Анны вы еще довольно долго будете несчастливы, но если вы такой же, как и другие мои знакомые англичане, отсутствие счастья для вас не слишком большая беда. А что касается того, поступать ли вам по велению совести, – это совсем другой разговор.
Ричард подождал.
– И это все? – спросил он наконец.
– Добавлю только, что ставить принцип превыше человека довольно-таки смешно, но в данном случае человек – вы сами, так что ничего страшного.
– А Анна? Разве не получается, что я ставлю принцип превыше ее тоже?
– Пожалуй, да. Только пройдет еще пара недель, и как вы будете относиться к человеку, ради которого поступились принципом? А если кто-нибудь – причем это может прийти в голову только кому-нибудь, очень похожему на вас, – попытается вас убедить, что вы уже поступились своей совестью, когда легли с ней постель, зная, какой она никудышный поэт, скажите ему от меня, что все мы не без греха, поняли?
Перед тем как они расстались, Ричард успел спросить у Котолынова, что тому понадобилось в Лондоне.
– Слушайте, если хотите. Сюда притащился мой американский издатель. Звать его, кто бы мог подумать, Клинт Каутски. Представляете, каким американцем я кажусь самому себе в его обществе? У Клинта очень симпатичная жена. Нет, Ричард, ничего такого, всего-навсего очередное явление полковника Томского. Миссис Коттл не слишком любит Лондон, в этом единственная причина. С другой у меня все кончено. Счастливо, и удачи вам. При следующей встрече я попрошу вас просветить меня относительно того, чего я не знаю о крикете.
Когда Ричард вышел из отеля, мысли его были слишком оформлены и упорядочены, чтобы это можно было назвать просто решимостью. Решено – он отказывается подписать Аннино воззвание, отказывается окончательно и бесповоротно, без всяких дипломатических уверток, о которых Криспин рассуждал за обедом. Собственно,именно Криспиновы рассуждения о возможных выходах и подтолкнули его к окончательному решению. Или, возможно, оно явилось раньше, гораздо раньше, в миг, который теперь не разглядишь и до которого не дотянешься, в те времена, когда ответы приходили еще до того, как возникали вопросы.
Ричард редко брался рассуждать на подобные темы и довольно скоро бросил и на этот раз. Его немного смутило, что он пока не испытывает никакой особой тоски, никакого отчаяния при мысли о том, что неизбежно утратит Анну, а если и не утратит, все, что было между ними, даст непоправимую трещину, – не испытывал он даже особого душевного разброда, кроме разве что обычного, ненавязчивого, подспудного, с которым он, собственно, никогда не расставался. Почему? В ответе он был почти уверен – до него еще не дошло. Он вспомнил, как однажды в детстве отец не разрешил ему пойти в поход, в который ему очень хотелось, и как он потом целый час не обращал на это внимания, говоря всем, что ничего страшного, он все понимает. Он вспомнил, как через много лет тетушка рассказывала про его покойного дядю, которому принесли в больницу очень неприятную новость, а он, судя по всему, осознал, в чем дело, только на следующий день. Почему-то Ричард считал, что давно обо всем этом забыл.