Эта сильная слабая женщина
Шрифт:
— Зачем?
— Да хотя бы затем, — резко сказал Ухарский, — что у нас еще любят замалчивать настоящие дела и раздувать липовые. А мы делаем настоящее дело.
— У нас еще любят поднимать самих себя, Феликс. Неужели вы не поняли, что Игорь Борисович дал эту статью… ну, беседу… чтобы п о д н я т ь с е б я?
«Он, конечно, передаст этот разговор Туфлину, — устало подумала Любовь Ивановна. — Что ж, пусть передает…»
Ухарский пожал плечами.
— Убейте меня, не могу вас понять. Ну, вам-то что, Любовь Ивановна?!
— Так ведь противно же, Феликс, — ответила она. — Сколько
— Вы что, собираетесь все это высказать шефу в глаза? — усмехнулся он.
— Не знаю, — отворачиваясь, ответила Любовь Ивановна.
— Значит, не собираетесь! И правильно сделаете. У него, между прочим, и другое положение, и другие масштабы, а вы этого не учитываете. И последствий тоже не учитываете; нет, Любовь Ивановна, вы все-таки из какого-то другого века…
Она ответила через силу:
— Знаете, Феликс, я не помню, чтобы и в нашем веке кто-то отменял обычную порядочность.
Ей казалось странным, что в институте в этот день царило чуть ли не праздничное настроение. «Читали?» — этот вопрос задавали друг другу весь день, и те, кто не читал, присаживались куда-нибудь в уголок потише, чтобы прочитать не спеша и несколько минут спустя спросить кого-нибудь из знакомых: «Читали?» Мнения же были единодушными: Туфлин здорово «поднял» институт! Такие статьи, да еще в т а к о й газете, — не случайность, и быть Игорю Борисовичу членкором — раз, и директором ИФМа — два!
Вечером, по дороге домой, Дружинин спросил ее:
— У тебя что-нибудь случилось?
— У меня? — переспросила она. — Ничего особенного.
— Эта статья в газете… — сказал Дружинин. — Там твоя фамилия, а ты говоришь — ничего особенного! Когда ты станешь совсем знаменитой, возьмешь меня в личные повара? Я еще и постирать могу, и полы мыть умею.
Любовь Ивановна слабо улыбнулась: шутка Дружинина была неприятна ей.
Она рассказала Дружинину обо всем — и о разговоре с Ухарским, и о том, что думает по поводу этой статьи. Дружинин шел молча. Любовь Ивановна поглядела на его хмурое лицо. Почему он хмурится? Испытывает сейчас то же самое, что и она, или не согласен с ней? Ей хотелось, чтобы он понял все, как надо, и добавила:
— Даже если он действительно, как говорят, пошел вверх, то нельзя же сразу начинать со лжи!
— Значит, потом будет можно? — спросил Дружинин. — Дело не в этом, Люба. Ты слишком… Как бы это сказать?.. Слишком наивна, что ли?
— Долго же ты подбирал вежливые слова. Сказал бы просто: слишком глупа! Другая только порадовалась бы да побежала к портнихе шить новое платье — к ордену…
— Зачем ты так? — с заметной досадой снова спросил Дружинин. — Я вовсе не хотел называть тебя глупой или еще как-нибудь… Это чисто женская манера — додумывать слова за других. Я хотел сказать, что твой Ухарский прав! Зачем замалчивать ваш труд, тем более что уже можно о чем-то сказать? Сегодня в институте все радовались, и только ты одна надулась, как мышь на крупу. Помнишь — «Вся рота идет не в ногу, один поручик в ногу»? Так не бывает, Люба. По-моему, ты не можешь отказать Игорю Борисовичу в порядочности, а если начнешь выяснять с ним отношения — вот это действительно будет глупо…
Теперь уже молчала она.
Сейчас, на лесной дорожке, Любовь Ивановна впервые увидела или, скорее, почувствовала в Дружинине что-то такое, чего еще не знала и что неприятно поразило ее. И лучше всего, конечно, было бы промолчать, не продолжать этого разговора, потому что маленькая трещинка непонимания вполне могла вырасти, и тогда у них будет первая ссора, а ей вовсе не хотелось ссориться. Но и не думать о том, почему Дружинин так раздраженно выговаривал ей, Любовь Ивановна уже не могла.
Дома Дружинин помог ей снять пальто, достал из-под стула ее тапочки — все, как было всегда, — но Любовь Ивановна как бы продолжала решать про себя трудную задачу. П о ч е м у он не понял меня? Если он, очень усталый человек, хочет жить словно бы с закрытыми глазами? Скорее всего, так…
Она ничего не решила ни в тот вечер, ни потом. Она не заметила, как начала уговаривать себя: может быть, это его право — жить так? И, конечно, он вовсе не обязан во всем соглашаться со мной. Это, наверно, его бывшая жена требовала, чтобы он всегда и во всем соглашался с ней. Такие женщины обычно не терпят возражений, а чем я сегодня была лучше ее?
Позвонила Ангелина, и этот звонок показался Любови Ивановне спасительным.
— Ставь чайник, — сказала Ангелина. — Мы сейчас подгребем к тебе.
…И сразу все неприятности, все трудные мысли сегодняшнего дня ушли от нее.
Жигунов дозвонился до Егора, тот сходил к Кириллу и позвонил сам. Для Любови Ивановны новость была не просто ошеломляющей, как бы мягко ни пытались сообщить ее Ангелина и Жигунов. Кирилл пьет. Пьет каждодневно, вот уже полтора года. Нет, у него не просто веселая компания, которая собирается «погудеть» на досуге, потанцевать, — алкаши, ханыги, портовые б и ч и, как со стародавних времен и до сих пор называют в Мурманске всяческое отребье… Из порта Кирилла выгнали за пьянки, сейчас он работает монтером при домоуправлении и очень доволен. Поставил какой-нибудь тете Моте выключатель — трояк в кармане, сделал в квартире новую проводку — три красненьких! Что ни говори, Мурманск — город денежный…
Любовь Ивановна оцепенела. Наверно, если бы ей сказали, что Кирилл тяжело заболел или попал в какую-нибудь катастрофу, она отнеслась бы к такому известию более спокойно. Сейчас она ничего не видела, никого не слышала, мир перестал существовать, и только где-то в подсознании билась, повторяясь, одна короткая фраза: «Он пьет… Он пьет… Он пьет…» Точно такое же состояние она испытала несколько лет назад там же, в Мурманске, на кладбище, когда хоронили Якушева: оцепенение — и одна фраза: «Его нет… Его нет… Его нет…»