Эти двери не для всех

Сутин Павел

– Пожалуйста, не раздражайтесь. Оцените хотя бы откровенность, с которой я, провинциальный завкафедрой, – а вот тут Бравик все же поморщился, – разговариваю с профессором Браверманом.

– Вы что – юродствуете, Алексей Юрьевич? – прищурился Бравик.

– И в мыслях не было, – кротко ответил Чернов. – Вы… как бы это сказать… раззадорили меня своим прекраснодушием. Так вот, я хотел сказать, что в нашем урологическом мире доктор Браверман известен не только профессиональными достижениями, но и крутым характером. И язвительностью, да! И резкостью, и сарказмом. Я ведь знаю… да кто этого не знает?.. Вы ведь только на людях такой… плюшевый.

Говоря

все это, Чернов два раза наливал себе водки.

"Вот тебе и разговор начистоту, – подумал Бравик с некоторой досадой. – Наговорит сейчас черт знает чего. Потом сам будет жалеть. Чего он полез в эту философию? И чего это я за ним в нее полез?" Зато скуки – как не бывало.

– Вы вот трогательно участвуете в судьбе моего аспиранта. А самому-то вам не доводилось вышвыривать разгильдяев и неудачников? Вышвыривать из профессии?

– Разгильдяев – да, – откровенно ответил Бравик. – А что до неудачников… С ними вообще надо поосторожнее, с неудачниками. Попадаются, знаете ли, люди, которым просто не везет. Толковые, знаете ли, люди. Но не везет. Им надо переждать…

– Не бывает никакого "не везет"! – тихо и яростно сказал Чернов. – Бестолочь видно уже на старте. И нечего с ней связываться, с бестолочью. Подальше от себя, подальше. И ни в коем случае не допускать их в сотрудники. А если проглядели – то избавляться.

– Ну что ж, тогда старый, как мир, вопрос: вы беретесь отличить нескладехусопляка – может быть, честного, трудягу… просто пока еще щенка… – от очевидной бестолочи?

– Берусь, – без тени сомнения сказал Чернов. – Я учился много лет, я доказал свою профессиональную состоятельность, мне доверено руководить коллективом, и теперь я берусь. Имею право.

– Фридрих Ницше, – тихо сказал Бравик. – "По ту сторону добра и зла". Как это скучно. Ницшеанство в условиях урологической клиники.

– Вы, Григорий Израилевич, сейчас неискренни, – укоризненно сказал Чернов. – Профессор Назаров рассказывал мне о вас. В прошлом году из моей клиники ушел в докторантуру Халатов, он у вас когда-то был ординатором. И он о вас много рассказывал. Вы тоже… – "Ты только не мешай свое "тоже" с моим "тоже", вождь", – недовольно подумал Бравик. – Вы тоже бываете беспощадны к разгильдяям…

– Но мы так и не определились с вами в том, кто есть разгильдяй, а кто – нет. – Бравик несогласно поднял указательный палец.

– Да не в этом даже дело. Мне кажется… нет, я уверен – вы не допускали проколов. Не той вы породы. Вы осторожны, это видно сразу. Это не воспитывается, это в крови. Это качество бережет жизни больных. Оно же определяет верную карьеру клинициста. Бывают такие, знаете, истеричные… неустойчивые. Их берут под крылышко, с ними нянькаются. Обычно это чьи-нибудь дети. Иногда такие могут состояться. Но сколько они напортачат прежде… Однако вы-то не из этих… Руку даю на отсечение – вы никогда не унизились до того, чтобы вас вытаскивали из неприятностей за шкирку и потом подтирали вам сопельки. Иначе из вас не получилось бы знаменитого Бравермана.

"Он все-таки далеко заходит. Пусть он здорово выпил, пусть он со мною начистоту… Не пора ли посадить его на жопу?" – подумал Бравик.

– Мне очень лестно все это слышать, Алексей Юрьевич, – вежливо сказал Бравик. – Но почему вы так уверены, что мне не доводилось лажаться? Доводилось. И меня прикрывали. Мудрые и сильные люди. Они были шефы. Но, наверное, они были и Учителя. Кстати, я тоже защищал кандидатскую у Кана. Ординатуру я проходил

в другой клинике…

Он пристально посмотрел на побагровевшего, изрядно расплывшегося на стуле Чернова – может, тот все-таки что-нибудь вспомнит?

Чернов вертел в пальцах рюмку с окурком.

– А вы ведь моложе меня. Лет на пять-семь, – задумчиво сказал Чернов. – Нет, все-таки это – Москва.

"Вот-те нате – хрен в томате, – опешил Бравик. – А ты, дружок, еще проще, чем я думал".

Он знал цену этим разговорчикам про Москву и все московское. Уж так сложилось, что добрая половина его компании – Вовка Гаривас, Берг, Миша Дорохов – в Москве оказались годам к двадцати – двадцати пяти. И были они самыми что ни на есть москвичами девяносто шестой пробы. А в последней фразе "self-made man'а" профессора Чернова чудесно прозвучала интонация "колбасных" электричек двадцатилетней давности.

Чернов посмотрел на часы и сказал:

– Пора нам трогаться, Григорий Израилевич. Вещи у вас в гостинице?

– Да. Там портфель в номере, – заторопился Бравик.

Чернов тяжело встал, махнул рукой – возле них тут же возник Каприн.

– Виталий Олегович… – Чернов искал по карманам. – Ага, вот… Отвези нас, будь другом. Погрей пока машину. А мы оденемся.

Он дал Каприну ключи.

"А он ведь не пил, чтобы отвезти шефа, – смекнул Бравик. – Что бы сказал Никон про всю эту компанию? "Да пиздец!" Или: "Да полный вперед!" Может, доцент нам еще пальтишки подаст?" Каприн тут же растворился. Чернов громко попрощался со всеми, Бравик тоже стал откланиваться. Он пожимал руки, благодарил за прием и доклады.

"Чернов наверняка хороший оператор, – думал Бравик, пока они шли по полутемному коридору, пока одевались в кабинете Чернова и спускались в холл больницы. – Такие почти всегда хорошие операторы. И работать под ним, наверное, спокойно, и оперировать спокойно – он все десять раз перепроверит, и сам поздно вечером приедет, чтобы перевязать или посмотреть в реанимации. И все-таки он – говно.

Любуется собой – какой он твердый. А еще каких-нибудь десять лет назад я на таких покупался… Что по этому поводу говорит мой Конецкий? Так, соберемся, отмобилизуем память… Есть! "Мой идеализм и раньше махрово проявлялся, например, в том, что я автоматически считал всех профессиональных кондовых моряков хорошими людьми. Я считал, что благородство моря и опасность профессии делают из любой шельмы конфетку. Или же путем естественного отбора сепарируют шельм и центробежно вышвыривают их из морей на берега. Боженьки мои родненькие, как я изумился, когда впервые обнаружил патологического труса в заслуженном капитане!.." Все помню! Надо же – все помню! Да и грешно не помнить – чудесный писатель. Умница. И без позы…" У подъезда грелась "Волга" с Каприным за рулем. Бравик с Черновым сели сзади.

Бравик не удивился бы, если б Чернов хлопнул доцента по плечу и гаркнул: "В гостиницу! А потом – к курьерскому! Полтинник серебром, если поспеешь!" – Я в позапрошлом году был в бостонском центральном госпитале, – сказал Чернов, закурил и приоткрыл окно. – Можно их конвейерной системой восторгаться, можно не восторгаться. Но работает эта система как часы. Не госпиталь – завод! Пропускная возможность потрясающая. И никакой лирики. Оперировать много и хорошо – нормально. Представьте себе – все много и хорошо оперируют. Ну, почти все. Мы имена-отчества больных годами помним, а они там только раскрытые животы видят.