Это было у моря
Шрифт:
Она начала петь первой — и хрустальное ее сопрано даже в записи, в плохоньких наушниках пробрало его до дрожи, до холодного пота. Они пели какой-то церковный гимн. «Помилуй всех… И я восстану, как ты позовешь… Восстану из праха, лишь позови… Помилуй всех, и забытых, и брошенных, и затерявшихся в ночи… Потому что если позовешь, мы все восстанем… Восстанем пред тобой — какими ты нас сотворил… Лишь позови…» Она начинала песню — и ее же и завершила. Сандор уже не слышал дальше ни аплодисментов, ни оваций — не видел ее пылающего смущением и гордостью лица. Опять стало нечем дышать — а там, в коридоре спала она — и во сне молила неведомых ему богов пощадить их всех — даже затерявшихся
Через пару часов он, выдохшийся и отчужденный, вернулся после душа к ней, в ее теплую спальню. Лег рядом, словно и не уходил. Пташка привычно вцепилась своими мягкими ладошками в его руки, сонно пробормотав: «Ты куда ходил?»
— В сортир. Спи. Еще рано.
— Ладно… Я еще сплю. И ты?
— И я.
— Хорошо, что ты пришел. Я уже замерзла…
И она снова провалилась в какие-то свои грезы. Теперь ей было тепло. Как и ему: дыша с ней в унисон — лицом — в пушистый затылок. И я восстану, как ты позовешь… Восстану из праха, лишь позови… Помилуй всех, и забытых, и брошенных, и затерявшихся в ночи… Помилуй…
========== IX ==========
Проживи со мной этот день:
До конца, до седого дна.
Не тушуйся, не прячься в тень, —
Я и так-то почти одна.
Ты обратный отсчет включил,
Я же знаю — секундой рвусь
На клочки. Ты о том молчи,
Не толкай меня ближе к рву.
На мгновенье хоть позабудь
О невзрезанном полотне.
Ты за нас уже выбрал путь,
Утонувши в слепой вине.
Я не знаю, кто виноват
Ты ли, вечный мой, я ль — тоска?
Нам судьба не дает наград
За решения у виска.
И сжимаются по плечам
То ли ветви, а то ли — боль,
Не клади же в постель меча,
Мой непрожитый, мой король!
Я сегодня вся — набекрень:
Руки, мысли — горячкой в синь
Проживи со мной этот день,
Хоть сейчас меня не покинь…
Это утро невыносимо растянулось. После того, как Сандор вернулся в спальню к Пташке, оба они крепко заснули — и проснулись почти к полудню, когда солнце, наконец выпущенное из неволи потихоньку рассеивающимися тучами, уже высоко стояло, раскрашивая радужным блеском белоснежную искрящуюся красоту припорошенного снегом леса. Солнечный луч лез в лицо — от этого становилось трудно спать — сквозь веки словно пылало пожаром. Сандор приоткрыл глаза, прикрывая лицо рукой. Первое, что он увидел, был силуэт Пташки, стоящей возле окна — она словно была вылеплена из снега и света — не просто заслоняла солнце, но ещё более явственно подчеркивала пронзительное его сияние извне, как луна в солнечное затмение. Ее черные волосы, к которым он уже начал было привыкать, в этом ракурсе вдруг неожиданно опять, казалось, вернулись к прежнему закатному — и даже еще более яркому, скорее золотому, чем рыжему цвету. Она повернулась — солнце очертило ее нежный профиль,
— Не смотри на меня так.
— Почему? И потом как — так?
— Так. Ты знаешь, про что я.
— Вот уж не знаю. И тебя с добрым утром, кстати. Или с добрым днем, судя по ощущениям…
— Да, уже почти полдень. Неплохо так поспали. Ты, я так понимаю, полночи занимался домашним хозяйством — но у меня нет оправдания…
— С чего ты взяла, что я занимался домашним хозяйством?
— Топор тюкал. Даже сквозь сон слышно было, как ты рубишь и бранишься.
— Ой, да ладно. Ну, выругался пару раз. Дрова были обледенелые, топор соскальзывал…
— Ага. И поэтому ты ругал меня.
— Тебе приснилось. Ты вечно маешься паранойями. Я тебя даже не упоминал… Ты-то тут при чем?
— Вот ты мне и скажи, при чем. Я тоже удивилась…
— Пташка бдительно держит ушки на макушке, даже когда сопит в подушку. Может, тебе из принцесс податься в киллеры? Твой невинный вид будет отличной маскировкой.
— А ты что, знал много киллеров — раз представляешь, как они должны выглядеть?
— Знавал, знавал. И большинство из них — люди самые неприметные. Чем серее, тем лучше.
— И поэтому ты считаешь меня подходящей кандидатурой? Потому что я серая?
— Брось, я же совершенно не то имел в виду.
— Имел, может, и не то, но сказал это…
— Я имел в виду, что у тебя нетипичный вид для киллера. Никому и в голову бы не пришло такое, глядя на тебя, с твоим испуганным видом и хлопающими ресницами…
— Ты хочешь сказать, что у меня всегда такой вид — как у дурочки, что так всего боится, что только и знает, что хлопать ресницами?
— Седьмое пекло, Пташка, ты прекратишь передергивать? Пожалуй, я изменил мнение. Тебе не в коем разе нельзя идти в киллеры, потому что даже из-за глупостей ты так напускаешься на человека, что сразу становится понятно — ты кровожадное и невыносимое чудовище. Так тебе больше нравится?
— Ха! Ну лучше, чем серость или слезливая дурочка… Хотя я, наверное, она и есть.
— Кто — она?
— Слезливая дурочка. Ты сам меня все время ругаешь за это…
— Надо тебе заметить, что в последнее время ты делаешь поразительные успехи на тему самоконтроля. Ты можешь не рыдать больше часа, и, соответственно, твой нос нормального цвета и размера. Ты почти перестала меня бить. Тоже неплохо, я считаю…
— Не напрашивайся… Нет, ты прав. Бить я тебя не могу.
— А раньше-то могла?
— И раньше было больно. А теперь — невыносимо. Я скорее ударю себя. Даже от одной мысли меня коробит.
— Постой, ты бьёшь меня и тебе от этого больно, я тебя правильно понял? Тогда какого Иного ты это делала?
— Потому что хотелось ранить саму себя. Ты мое слабое место.
Сандор откинул назад голову. И на хрена он завел этот разговор? И солнце это долбаное, все лезет в глаза…
— Вот никогда бы не подумал, что доведется это услышать. Кем угодно мог бы себя представить, но не слабым местом…
Пташка отошла от окна, приближаясь к нему. Теперь она заслонила собой невыносимый этот свет — словно все пожары мира потухли.
— Я не хотела сказать что-то, порочащее тебя. Это не потому, что ты слабый — просто ты очень близко ко мне стоишь. Это меня пугает. Мне все время кажется, что чтобы быть в целости — надо все время быть рядом — знать, что с тобой все хорошо. И это еще сложнее, чем контролировать себя. Про себя я хотя бы все знаю — а ты вроде как отдельно от меня, но на самом деле — нет. В реальности мы с тобой уже давно одно. Поэтому я так взвиваюсь, когда ты говоришь о расставании. Я просто не могу представить, что такое возможно. Понимаешь?