Это было у моря
Шрифт:
— Может быть, я хочу.
— Нет, не хочешь. И ничего такого не будет. Даже и не надейся! Я поделился с тобой комнатой, но свой персональный ад предпочитаю держать закрытым для посторонних.
— А я для тебя посторонняя?
— Ты — нет. И именно поэтому — держись от меня подальше.
— А если я не стану?
— На твое счастье, Пташка, у меня еще есть остатки совести. И мозги какие-то тоже есть — пока я их еще не все пропил. Поэтому, если ты не будешь — я буду за нас двоих. Тебе понятно?
— Мы еще это обсудим.
— Не думаю, что там есть, что обсуждать.
— Это не только тебе решать.
Санса
— Пока же сними рубашку. Я ее постираю. Только и всего. Я не хочу, чтобы Джоффри ржал, как мерин, когда ты явишься завтра в таком виде. Мне от одной этой мысли становится так больно, словно меня кто-то душит. Так что выбирай: или ты снимаешь рубашку сам, или я ее с тебя стащу. Я не уверена, что смогу с тобой справиться, но я попробую. Итак?
Сандор молча стал разоблачаться. Молча поднял на нее глаза, в которых, казалось, отражалась самая черная бездна миров. Сансе стало жутко и горько, словно кто-то с силой воткнул ей стальную иглу куда-то пониже ребер. Она прищурилась, чтобы сосредоточиться на своих дальнейших действиях.
Так, рубашка. В ванной есть мыло. Санса зашлепала к раковине, лопатками чувствуя на себе взгляд Сандора. «Закрою лучше дверь». Как странно пахнут мужские вещи! От ее братьев порой так воняло, что Санса думала, что и лошади, пожалуй, лучше пахнут.
Рубашка Сандора пахла иначе. Сигареты, воротник — еще вином, едва заметный запах одеколона, и еще что-то — незнакомое, но приятное. От отца пахло не совсем так, но слегка похоже. Санса еще раз понюхала рубашку, чтобы запомнить запах.
Вот и еще одна нитка протянулась между ними. Одной больше нужно будет рвать, если что — одной дыркой станет больше на душе. И у нее, и у него.
Санса остервенело начала застирывать рубашку от пятен холодной водой. Вино упиралось, но смывалось. Вот уже почти все. Санса встряхнула мокрую рубашку, отжала ее в полотенце, как когда-то учила ее мать, — быстрее высохнет — и встряхнула, чтобы рубашка хоть чуть-чуть разгладилась.
Она вернулась в комнату. Сандор стоял, повернувшись лицом к раскрытому окну. Боги, как он все же красив! Такого тела Санса еще не видала — только рисовала на уроках живописи в студии, копируя античные скульптуры, вырисовывая каждый мускул. Вот бы с него нарисовать картину! Интересно, он согласился бы? Вряд ли. Начал бы сразу говорить о том, что это неправильно, что им не стоит… Санса любила живопись и умела ценить телесную красоту, рассматривая подолгу альбомы с любимыми репродукциями, пытаясь понять, где же совершенство — в объекте или во взоре художника, отобразившего этот объект. Сестра ее дразнила за это: «Санса опять смотрит пиписки у древних мужиков — фу!».
Каково это — чужое тело на ощупь? Оно кажется теплее собственного? Там, возле цветочных горшков, Сансе показалось, когда она положила руку Сандору на грудь, что он — как печка, а она сама — весенняя сосулька: еще миг — и растает, стечет водой в землю, еще не прикрытую травой. Там он был в рубашке. А без рубашки, наверное, еще теплее… Каково это — когда твоя кожа настолько тесно прислоняется к чужой, что ты не знаешь, где кончаешься ты и начинается он?
Санса вздохнула и вздрогнула — позвоночник свело таким сладким спазмом, словно через все ее тело прошел ток — и спустился туда, где она должна еще быть ребенком. Ребёнком
Она тихо подошла к нему и положила обе свои ладони ему на спину — туда, где мышцы плеч переходили в шею. Волосы у него были перекинуты через плечи вперед, и шея казалась странно незащищенной, как у мальчишки. Санса порой мыла младших братьев, помогая маме, и ее всегда смешили и умиляли их тонкие шейки и пушистые, как у жирафят, затылки. Санса подошла еще ближе, прижалась щекой к его позвоночнику, прямо между лопаток.
Так они простояли минуты две. Или два часа. Санса абсолютно потеряла счет времени. Мыслей в голове не было никаких — только серебристая пустота.
В какой-то момент Санса почувствовала холод, пошатнулась, потеряв точку опоры, руки ее безвольно упали вниз. Сандор отстранился, ничего не говоря, забрал со столика сигареты, зажигалку, и прошел на открытый балкон, захлопнув за собой дверь. Санса почувствовала запах табака.
Ее била дрожь. Она, ежась, как от сквозняка, добежала до выключателя, погасила свет и нырнула в постель. Постель была выстывшая, словно гроб — будто ее для Сансы все это время грели ледяные мертвецы. Санса простучала зубами пару минут, кутаясь, как в кокон, во все имеющиеся одеяла. Покой, как и тепло, не желал приходить.
Тут Санса кое-что вспомнила. Она потянулась к тумбочке за пакетом, достала оттуда маленькую свечку и свою собственную зажигалку, щелкнула ею, зажигая скрючившийся, почерневший фитилек. От пляшущего огонька ей стало теплей и спокойней. Все равно, что смотреть сквозь дверцу печки, как на догорающем полене пляшут последние язычки пламени. Сансу начало клонить в сон. Она поставила свечу на тумбочку, устроилась поудобнее, повернувшись к ней лицом.
Хлопнула балконная дверь. Это вернулся хозяин комнаты.
— Что это? Зачем ты притащила свечку? Теперь ты хочешь нас спалить? Тебе мало было уже развлечений на сегодня?
— Это просто свечка. Я люблю смотреть на огонь.
— А я — ненавижу. Потуши ее, пока не заснула.
— Ладно.
— Слушай меня, Пташка. Я скажу тебе это только один раз… То, что ты сделала… То, что ты пыталась сделать… Ты не представляешь, насколько я был близок к тому, чтобы сорваться… Я готов был проглотить тебя целиком — от твоей рыжей макушки до пыльных пяток… И это убивает меня… Ты убиваешь меня, ты это хоть понимаешь? Эти свои игры — оставь их для слюнтяев в твоей школе… Здесь и сейчас — это слишком… Слишком несправедливо, слишком больно… Не делай так больше… Честное слово, мне легче пустить себе пулю в лоб — так я хотя бы избавлюсь от мыслей о тебе в этой моей голове, Иные бы ее забрали… Но то, что ты ищешь — я не могу тебе это дать, понимаешь? От меня и так уже мало что осталось, не добивай хотя бы ты… Особенно ты…
Санса молчала. Ее душил немыслимый, обжигающий стыд. Она потушила свечу и накрылась с головой одеялом. Сандор тихо сел в кресло. Когда она решилась-таки выглянуть из-под одеяла, он все так и сидел, глядя в окно на луну которая то сияла своим бледным ликом в окно, то занавешивалась, как невеста, тюлем, порхающим ленивой бабочкой вокруг полураскрытого окна. Луна серебрила Сандору волосы, словно он вдруг поседел — и от этого он казался странно моложе.
— Простите. Спокойной ночи. Дать вам одеяло?