Это было в Дахау
Шрифт:
Сосед захрипел и перестал дышать. Я дотронулся до него. Кожа была теплая, липкая. Потом я снова услышал его дыхание, но оно становилось все реже, все слабее, словно невидимая рука медленно сдавливала его горло.
Под утро сосед умер.
Как только я немного окреп, меня согнали с койки и вышвырнули из лазарета без всякого осмотра. Видимо, если человек не умирал после определенного срока пребывания в лазарете, его считали здоровым.
После лазарета меня направили в блок № 12.
В тифозных блоках много рассказывали о так называемых свободных блоках на противоположной стороне лагерной улицы. Говорили, что там у каждого заключенного свои
И снова я подумал, что теперь-то уж самое страшное позади.
В тифозных блоках люди выдерживали не больше трех месяцев. В свободных блоках можно было встретить заключенных, которые находились в Дахау с 1933 года. Видимо, условия там были лучше, чем в тифозных блоках.
Но шел 1945 год, и теперь в свободных блоках стало ничуть не лучше, чем в тифозных. На сдвоенных нарах спали по пять-семь человек, в боксах кишели вши и блохи, порция хлеба составляла примерно 165 граммов, и никакого дополнительного пайка за работу не полагалось.
Из лазарета меня отправили сначала в баню. Я шел в сопровождении старосты из двенадцатого блока. Я почувствовал себя человеком, когда получил полосатую одежду политзаключенного и ботинки – взамен грязных лохмотьев.
В блоке № 12 было несколько сербов и словаков, освобожденных в этот день от работы. Я не мог говорить с ними, так как не знал языка, но староста бокса сказал мне, что в блоке есть и французы. Заключенных из блока № 12 каждое утро отправляли в Мюнхен – ликвидировать последствия бомбежек на вокзале. В последние недели Мюнхен сильно бомбили. Староста рассказал мне также о положении на фронте. За время своей болезни я настолько обессилел и отупел, что чуть не забыл о том, что идет война. Дела у нацистов были плохи, но они, судя по всему, не собирались сдаваться. Гитлер приказал сражаться за каждый город, за каждую улицу, за каждый дом.
Русские освободили Освенцим и Гросс-Розен. Они уже заняли Варшаву и грозным валом катятся на Германию. Англичане и американцы форсировали Рейн и продвинулись далеко в глубь Германии.
Я поинтересовался у старосты, где он почерпнул всю эту информацию. Оказалось, из немецких газет, которые заключенным удалось пронести из города.
На следующее утро я впервые вышел на утреннюю поверку вместе с заключенными свободных блоков. Было еще совсем темно, дул холодный пронизывающий ветер, но мы шагали в ногу под резким ослепляющим светом прожекторов. Несколько тысяч заключенных в полосатой одежде, идущие строем, производили впечатление большой силы и сплоченности.
После поверки рабочие команды начали уходить из лагеря. Мы вышли через главные ворота под крики капо и эсэсовцев и свирепый лай собак. Трудно было поверить, что война подходит к концу. Эсэсовцы лютовали больше, чем прежде. Я довольно скоро выбился из сил. Впервые за время пребывания в Дахау мне пришлось преодолевать пешком такое расстояние, да еще после болезни. Я нарушил строй, и капо с бранью набросился на меня. Я упал, и он в бешенстве стал топтать меня ногами. Подоспел эсэсовец с собакой и приказал мне догонять строй. Не помню, как я бежал. В памяти остался лишь лай собаки, которая неслась следом за мной и хватала меня за ноги.
Нам предстояло пройти около двух с половиной километров до станции Дахау. Там нас загнали в поезд – на этот раз в пассажирские вагоны,- и на рассвете мы прибыли на центральный вокзал Мюнхена. В это серое утро ничто не напоминало о приближающейся
Вокзал был сильно разрушен, и это несколько подняло наше настроение. Но ненадолго. Началась изнурительная работа: нам приказали разбирать поврежденные пути и грузить рельсы и шпалы на платформы, потом толкать эти тяжелые платформы в указанное место и там разгружать их. Затем нам пришлось переносить вчетвером шпалы и рельсы на другой путь, где тоже работала группа заключенных. Эти шпалы и рельсы казались нам невероятно тяжелыми. Тащить их на плечах – это еще куда ни шло, но поднять с земли казалось почти невозможно.
Легче всего было толкать платформы, но зато остановить их стоило огромных усилий.
Ни на секунду не стихал свист кнутов, лай собак и окрики эсэсовцев, которые пинками и ударами подгоняли изможденных узников. Жители Мюнхена видели все это, и теперь они не имеют права говорить, будто они о нас ничего не знали.
К концу дня мы вымотались окончательно. Поезд привез нас на станцию Дахау, откуда наша команда кое-как дотащилась до лагеря.
Вечерняя поверка тянулась часа полтора. Вернувшись в блок, мы получили по 165 граммов хлеба. Через два дня нам выдали только по 125 граммов, а еще через неделю силы мои настолько иссякли, что я упал на работе. Подбежавший эсэсовец заставил меня подняться, и я продолжал двигаться как автомат, пока не потерял сознание.
Когда я пришел в себя, то увидел, что лежу на платформе, прикрытый мешковиной, которую мы обычно подкладывали под рельсы и шпалы, когда несли их на плечах. Я попытался было встать, но кто-то толкнул меня, прошептав несколько слов на чужом языке. Улыбка этого человека говорила, что он не желает мне зла. «Серб или словак»,- подумал я. Совершенно незнакомые люди прятали меня целый день от эсэсовцев. Товарищи работали за меня.
Вечером, когда мы возвращались в лагерь, я опять упал. Товарищи успели подхватить меня до того, как подскочили эсэсовские собаки. Они помогли мне дойти, положив мои руки себе на плечи. У них тоже было мало сил, но они не бросили меня. Такие моменты никогда не забудутся. Так проявлялась настоящая человечность и подлинное братство.
Добравшись до блока, я сразу лег, зажав в руке свою порцию хлеба. Я заставил себя есть, превозмогая боль в груди. Помнится, что еще Друг говорил мне о том, что у меня больное сердце. Неужели конец? Нет, только не думать о смерти. Это самое обычное переутомление. Не может болеть сердце у человека в двадцать два года. «Уже двадцать три» – я вспомнил, что недавно был день моего рождения. Но боль не проходила. Я чувствовал невероятную слабость. Я готов был терпеть самую страшную боль, если бы это прибавило мне сил. Но сил не было. Тяжелые как свинец руки и ноги, тяжесть в желудке, острая боль в груди, адский шум в голове и жуткая слабость. Что же дальше?
На следующее утро я все же вышел на утреннюю поверку, но в рабочую команду эсэсовцы меня не включили, обнаружив, что я до крови стер ноги. Эсэсовцы отобрали на работу самых сильных, остальных разогнали по блокам. По всему чувствовалось, что дела у немцев неважные. Бомбежки следовали одна за другой. От гула дрожала земля. Непонятно было – то ли это бомбили Мюнхен, то ли союзники вели артиллерийский обстрел.
Эсэсовцы нервничали. Ходили слухи, что они собираются сбросить бомбы на Дахау. Но пока эсэсовцы оставались в лагере, мы могли быть уверенными, что лагерь не будет уничтожен. Говорили, что русские сумели достать оружие и что со дня на день в лагере может начаться вооруженное восстание.