Это было в Дахау
Шрифт:
Я вышел и с опаской стал спускаться с лестницы. От слабости кружилась голова. На улице было оживленное движение, и я в нерешительности остановился на тротуаре. Ко мне подошел невысокий мужчина лет тридцати в рабочей одежде и крепко взял меня за руку.
– Пойдем со мной.
– Куда?
– Ко мне домой. Для меня большая честь принять политического заключенного. Жена хорошо угостит тебя.
– Мне не хочется есть. Я ничего не ем уже несколько дней.
– Она приготовит то, что ты захочешь.
– Жареный
– Конечно, – ответил он.
Я пошел с ним. По дороге он объяснял всем, что его гость – политический заключенный. Хозяйка дома и в самом деле приготовила жареный картофель и бифштекс, и, к своему удивлению, я набросился на еду как волк. Пришли соседи, не из любопытства, а чтобы выразить мне свои дружеские чувства.
– В этом районе живут в основном коммунисты. Мы бедные люди, но сделаем для тебя все, что сможем.
Они собрали для меня семьсот франков и продукты: около килограмма сыра, кусок сала, хлеб, яйца. Я взял подарки, чувствуя себя совершенно счастливым. Только сейчас я по-настоящему понял, что вернулся домой.
Вечером мы ходили в кино. Сначала меня не хотели пропускать, так как мой вид не внушал контролерам доверия. Но Друг сказал:
– Как хотите, но сейчас я приведу сюда мужчин с нашей улицы, и мы выгоним всех зрителей из зала и будем крутить картину только для этого парня.
После этого меня пропустили без билета. Меня уложили спать на кровати в спальне. Проворочавшись полчаса с боку на бок, я начал задыхаться от кашля, мне было душно. Тогда я улегся на полу и сразу уснул.
На следующий день мои гостеприимные хозяева стали расспрашивать, как я жил в лагере и откуда я родом. Рассказывать о лагере у меня не было желания, а возвращаться домой с известием о смерти отца я боялся. Тогда я еще не знал, что фамилии узников Дахау, прибывших в Лёйк, в тот же день были переданы по радио, и мои родные уже приезжали за мной на такси, но, к их глубокому огорчению, им не удалось найти меня в городе.
После обеда супруги проводили меня на вокзал, помогли сесть в вагон и не уходили до тех пор, пока поезд не тронулся. Я доехал до Хасселта. Там мне тоже помогли выйти из вагона, усадили на скамейку и позвонили в Мол.
Через час я встретился с мамой и со своим будущим тестем.
– Ты неплохо выглядишь,- сказала мама. Ее обмануло мое отекшее лицо и новенькая
накидка. Я почувствовал, как она сразу сникла, когда обняла меня. Отец Мариетты молчал.
– Как Мариетта? – спросил я.
– Едва не погибла.
– Где она?
– В Швейцарии. Она еще не в состоянии ехать домой. Наверное, она уже никогда не сможет ходить.
Но я уже не беспокоился – раз она жива и не в лагере, значит, все в порядке. И если она никогда не сможет ходить, то это не так важно. После ада лагерей любая жизнь покажется раем.
– Папа умер,- сказал я наконец.
Итак,
– Не надо. У меня же ничего не болит. Завтра пойду на рыбалку, – успокоил я ее.
Но врач все-таки пришел, и меня немедленно уложили в постель. Врач сказал, что я опасно болен. У меня оказался двусторонний плеврит. А кроме того, воспаление сердечной мышцы, синусит и тахикардия. Я был обречен почти на год постельного режима.
А в это время газеты уже начали писать, что нельзя слишком строго судить военных преступников за их «заблуждения».
Эпилог
Прошли десятилетия.
Одна голландская газета обозвала меня вурдалаком за то, что я написал книгу об истории нацистских концлагерей. Меня обвинили в любви к покойникам.
Да, я любил многих погибших. Среди них мой отец. Я разыскал место, где он погиб,- лагерь смерти Флоссенбург, каменоломня Герсбрюк. Никто из окрестных жителей не мог сказать мне, где находится памятник. Через насколько часов поисков я увидел его на горе. Туда вела еле заметная тропа. Я решил повторить путь, которым шел мой отец с камнем на плече, подгоняемый плетьми, пинками и бранью. Не так-то просто было мне преодолеть этот путь после перенесенного инфаркта. Но я все-таки поднялся к памятнику, заросшему травой.
Каликст Миссоттен. Его довезли до Брюсселя. Ежедневно мне, прикованному к постели, говорили, что он поправляется. Но он был уже мертв. Я и не подозревал, что написал для него некролог, когда Фернанд Геверс попросил меня помочь ему составить текст речи на похоронах друга – участника движения Сопротивления. Только через несколько месяцев, когда стало известно о гибели дяди, мама решилась сообщить мне о смерти Каликста. Его отец стал регулярно навещать меня. Он со слезами рассказывал мне о своем единственном сыне. И я никогда не забуду его слова: «Лучше умереть, чем стать предателем родины».
Моя тетя погибла в Берген-Бельзене. Ее не отравили газом и не расстреляли. Она умерла обычной смертью заключенных – от голода.
Моя невеста попала под бомбежку на станции Амштеттен во время работы в команде узников Маутхаузена. Перебито плечо. Сломано четыре ребра. Семь переломов бедра. Ее нашел на другой день военнопленный-француз, убиравший трупы. Она держалась за руку своей мертвой подруги и, когда он пошевелил ее, застонала. На крестьянской повозке ее снова привезли в Маутхаузен. Там она несколько недель пролежала на соломе без всякой медицинской помощи. Солома вросла в тело. После освобождения лагеря ее отправили в Швейцарию, где она находилась до сентября, а затем в течение года лечилась в клинике в Нерейселе.