Это было в Ленинграде. У нас уже утро
Шрифт:
Доронин смотрел на неё с явным недоумением.
— Какое вам до всего этого дело, товарищ Леушева? — сухо спросил он. — Может быть, у инженера Венцова хрупкое здоровье и вы пришли дать ему справку об освобождении от критики? Или, может быть, он вам родственник?
— Никакой он мне не родственник! — повышая голос, ответила Ольга.
— Тогда я решительно не понимаю, — пристально глядя па неё, сказал Доронин, — какое вам до всего этого дело.
— То есть как это какое дело? — крикнула Ольга. — Здесь, на острове, каждому
По лицу Доронина пробежала едва заметная улыбка.
— Успокойтесь, — сказал он. — Почему вы так близко принимаете все к сердцу?
— Потому, что мне обидно, — уже значительно тише ответила Ольга, и губы её задрожали. — Мы хотим добиться здесь расцвета, счастливой жизни… а сами не умеем обращаться с людьми…
Она ждала, что Доронин вспылит, вскочит со своего места, закричит на неё. Но он только откинулся на спинку кресла и, чуть прищурив глаза, сказал:
— Венцов ведёт себя не по-советски, Ольга… Александровна, кажется? Мы надумали провести на комбинате одно очень важное с политической точки зрения мероприятие, а Венцов саботирует его.
— Зимний лов? — спросила Ольга.
— Да, зимний лов. Откуда вы знаете?
— Он рассказывал мне.
— Тем лучше. Я понимаю, ошибаться может всякий. Но Венцов активно мешает. Он встал на дороге. А когда я его покритиковал, может быть, слишком резко, он встал на путь прямого саботажа. Почему же вы защищаете его?
Доронин в упор посмотрел на Ольгу.
— Нам нужны люди, — тихо сказала она. — Венцов уедет, и вы останетесь без главного инженера.
— Никуда он не уедет, — махнул рукой Доронин.
— Нет, уедет. Подаст заявление во ВТЭК и уедет. У него кровяное давление повышено.
Доронин побледнел от гнева.
— Во ВТЭК?! — крикнул он, вскакивая с кресла. — Так вот в чём дело! Значит, этот трус и дезертир пришёл к вам как к члену комиссии! Давление у него повышено!
— Нет, нет, — растерянно проговорила Ольга, — вы меня не так поняли, он не приходил на комиссию…
— Рвача, дезертира, труса пришли защищать. А ещё говорите, что пришли ко мне как к коммунисту! С такими людьми, как Венцов, у коммунистов разговор короткий. Я сам уволю его с комбината. Ясно?
Доронин тяжело дышал. Он вытер пот, выступивший у него на лбу, и опустился в кресло.
— Спасибо, что пришли, — уже спокойнее сказал он. — Теперь физиономия этого субъекта мне совершенно ясна!
Ольга подавленно молчала. Всё получилось наоборот. Она предполагала, что Доронин не захочет её слушать, и тогда она выложит ему всё, что думает о нём. Но оказалось, что она окончательно скомпрометировала Венцова…
— Вы… всё-таки подумайте перед тем, как сделать выводы, — нерешительно посоветовала она.
— Хорошо, — сказал Доронин, вставая, — а теперь, прошу извинить, у меня неотложное дело… Возвращаться на ночь глядя вам нет смысла. Переночуете у нас, а завтра утром
Ночью Доронин и Нырков сидели в директорском кабинете и разговаривали о Венцове.
— Если раньше у меня ещё были сомнения, то теперь их нет. Завтра я отдам приказ об его увольнении.
Доронин замолчал и искоса взглянул на парторга.
Нырков молча сидел в плетёном кресле. На нём был ватник, подпоясанный широким ремнём с большой металлической пряжкой. На коленях лежала солдатская ушанка.
— Дело не в том, что он собирался идти на ВТЭК, — продолжал Доронин, — хотя и это достаточно характеризует его моральный облик. Мы должны беспощадно бороться со всеми, кто попытается задержать наш рост ссылками на японские традиции. Я предлагаю уволить Венцова, а потом широко обсудить его поведение.
Нырков молчал.
— Что же ты молчишь? — нетерпеливо спросил Доронин.
— Как же комбинат останется без главного инженера? — тихо и как будто нерешительно произнёс Нырков.
— Обязанности главного инженера будет временно исполнять Вологдина. Потом пришлют человека.
— Андрей Семёнович, — все так же негромко сказал Нырков. — Мне кажется, на Венцове рано крест ставить.
— Это ты Венцова воспитывать захотел? Он тебя, брат, сам перевоспитает! Для того чтобы не понимать значения зимнего лова, надо быть…
— А мы с тобой, Андрей Семёнович, сразу поняли? — тихо прервал его Нырков.
— Мы?… — Доронин запнулся.
— Ты помнишь, Андрей Семёнович, наш разговор о том, что рыбаки скучают? Разве нам тогда было ясно, в чём дело? Ведь мы зашевелились только после того, как стали поступать заявления об уходе. А где мы раньше были? Я письмо товарищу Русанову написал, да на том и успокоился.
— Ты же знаешь, что Русанов получил твоё письмо. Если бы я к нему не приехал, он сразу же ответил бы.
— Вот и тебе, — как бы не слушая Доронина, настойчиво продолжал Нырков, — прежде чем понять всё значение зимнего лова, пришлось к секретарю обкома съездить. Но ты ведь коммунист, а Венцов-то — человек беспартийный…
Доронин смущённо молчал. Он не сомневался, что Нырков, как один из инициаторов зимнего лова, примет близко к сердцу поведение Венцова и, конечно, не будет возражать против его увольнения. Но теперь дело принимало неожиданный оборот.
— Венцов, по-моему, полезный человек на комбинате, — снова заговорил Нырков. — Разве он не помог нам на судоремонте?
— Помог. А потом пытался саботировать зимний лов. Что ж, его за это по головке погладить, что ли? — с вызовом, но уже менее уверенно, спросил Доронин.
— По головке гладить никого не надо, — спокойно ответил Нырков. — Нужно… воспитывать.
Доронин встал и, чтобы Нырков не заметил его смущения, стал ходить по комнате. Он вдруг поймал себя на том, что думает не о Венцове, а о Ныркове.