Это было в Ленинграде. У нас уже утро
Шрифт:
— Вы Ныркова?
— Нет, не Ныркова, Антоновы наша фамилия… — Женщина сказала это чуть упавшим голосом, точно ей было неудобно разочаровывать Доронина.
— А-а, Антонова, Анна Степановна! — воскликнул он, мгновенно вспомнив имя, записанное на бумажке. — Наконец-то! Муж вас совсем заждался!
В его голосе звучала такая неподдельная радость, что люди вокруг довольно рассмеялись, а сама Антонова покраснела.
— Ну как он, Федор-то? — уже более уверенно спросила она.
— В порядке, в полном порядке, Анна Степановна! — весело
А его уже тормошили, закидывали вопросами. Женщины спрашивали о мужьях, мужчины — о том, далеко ли до комбината… Прошло немало времени, прежде чем Доронин вспомнил, что он так и не нашёл ещё Нырковой.
— Послушайте, друзья, — крикнул он, — а нет ли среди вас Нырковой Марии Тимофеевны?
Ему никто не ответил.
«Не приехала!» — подумал Доронин, и ему сразу стало не по себе.
— Погоди! А Марья-то не Ныркова по фамилии? — крикнул из толпы чей-то женский голос.
В эту минуту послышался какой-то грохот. Дверь одной из кают распахнулась, и оттуда вывалился огромный жёлтый самовар.
Следом за ним на пороге показалась женщина. Молодая, полная, в распахнутом пальто, со сбившимися на большом, очень гладком лбу светлыми волосами, она сокрушённо всплеснула руками и, ни к кому в отдельности не обращаясь, сказала:
— Ну что мне с ним, проклятым, делать? Ни в один узел не лезет!
Она подхватила самовар. Доронин тотчас оказался возле неё.
— Ныркова? Мария Тимофеевна? — воскликнул он.
— Я, — удивлённо и недоверчиво ответила женщина.
— Ну, теперь всё в порядке, — хватая её за руку, проговорил Доронин. — Теперь все в полном порядке.
Вечером в комнате Ныркова был устроен пир. Доронин предлагал отложить торжество до окончания путины, но женщины уговорили его, пообещав, что всё пройдёт «накоротке», за какой-нибудь час, а вина — «ну почти совсем не будет».
Стены маленькой комнатки Ныркова словно раздвинулись. Не один десяток рыбаков, мокрых, даже не успевших переодеться — через час снова в море, — каким-то чудом разместился за длинным, выходившим в коридор столом.
А на столе… Что делалось на этом покрытом вышитыми украинскими скатертями столе! Господствовали на нём огромные, вкусно дымящиеся пироги, которые умеют печь только в русских сёлах. А на конце стола громоздился огромный до блеска начищенный жёлтый самовар. Нырковы со счастливыми лицами сидели у самовара. Доронин пристроился на другом конце стола, рядом с Вологдиной, пришедшей прямо с пирса в своём обычном синем комбинезоне.
Когда вино было разлито, Нырков возбуждённым, хмельным голосом крикнул через стол Доронину:
— Ну, товарищ директор, твоё первое слово!
Доронин встал. Глаза его мгновенно затуманились, он почувствовал, как комок встал у него поперёк горла. Ему захотелось широко раскрыть руки и обнять всех людей, сидевших за этим столом.
— Дорогие друзья! — начал он. — Первое слово должны сегодня сказать наши новые товарищи, новые
Все взгляды обратились к Нырковой. Она медленно встала. Её светлые волосы были гладко зачёсаны назад, цветной платок покрывал полные плечи. Губы её чуть вздрагивали.
— Товарищи… — негромко сказала она. — Не мне речи вам говорить… не мне. Вот мы ехали к вам, далеко-далеко… Через всю Россию… Через море какое!.. И думали: что найдём, что увидим?… А увидели такое, чего и не ждали… Какие дома построили! Сколько рыбы берете! Как встретили нас! Спасибо вам, товарищи!
Она низко поклонилась присутствующим и села.
Минуту длилась тишина, а потом раздались дружные аплодисменты. Люди встали, задвигали стульями. Зазвенела посуда. Все потянулись чокаться с Марией Тимофеевной.
— Мужу, мужу слово! — закричали рыбаки.
— Друзья! — звонким, далеко слышным голосом сказал Нырков, вставая. — Друзья дорогие и ты, жена моя, Марья Тимофеевна, и вы, жены товарищей моих!.. Спасибо, что приехали к нам! Спасибо вам от всех нас и от земли сахалинской. Выпьем же первый глоток за счастье этой земли.
Снова раздались громкие аплодисменты. Все поднялись со своих мест.
Когда аплодисменты стихли и люди уселись, Доронин незаметно кивнул Вологдиной и вышел на крыльцо.
Светила луна. Лунная дорожка — совсем как на юге — уходила далеко в море. В ковше покачивались десятки судов. Их сигнальные огни, перемешиваясь с лунным светом, отражались на мокром камне пирса.
На берегу тянулись к небу элеваторные вышки. Точно змеи, извивались толстые шланги рыбонасосов. Тускло поблёскивали обручи на бочках, сложенных бесконечными рядами.
Дверь открылась, и на пороге появилась Вологдина. За её спиной слышался звон посуды и громкий смех.
— Вы что, Андрей Семёнович? — спросила Вологдина. — Почему ушли?
Доронин молчал. Он смотрел на Вологдину и не мог произнести ни слова. Грудь ему стеснило какое-то странное чувство, граничащее с болью. Он с трудом дышал.
— Для чего меня позвали? — снова спросила Вологдина.
— Видите ли, Нина Васильевна, — с усилием заговорил Доронин, удивлённо прислушиваясь к тому, как незнакомо и глухо звучит его голос, — наш праздник затягивается… Людям пора идти в море…
— Ну и что же?
— Я думал, что вам удобнее намекнуть… Там ведь женщины командуют…
Доронин остановился и робко, почти с мольбой, посмотрел на Вологдину. Его волнение передалось и ей. Казалось, она поняла, что делается у него на душе.
— Хорошо, Андрей Семёнович, — сказала она изменившимся голосом, — сейчас я пойду и скажу Марье Тимофеевне…
— Подождите! — испуганно воскликнул Доронин, хотя Вологдина не тронулась с места. — Я сказал вам неправду… Дело совсем не в этом. То есть я позвал вас не за тем…