Это критика

Эдельштейн Михаил

Несколько лет назад критики еще могли работать и там, и тут, я сама писала тогда и в газету, и в журнал. Сейчас реже. Скажем, Николай Александров уже (редко!) выступает в толстых журналах как критик, а в "Известиях" превращается в литературного журналиста и работает по совсем другим законам. Например, походя может оскорбить лично автора — а не просто не принять решение того или иного жюри. Есть и исключения — это критики, которые и в газете, и в Интернете остаются критиками.

РЖ: Есть ли какая-то традиция в русской критике, которую вы считаете "своей"?

Н.И.: Прежде всего, я хотела бы назвать Владимира Турбина — критика и моего университетского преподавателя. Если говорить о некоей ролевой модели, которой

я как критик стараюсь следовать, то это именно турбинская модель: быть независимым от чужого мнения. Каким бы симпатичным (и своевременным) оно ни казалось.

Турбин открыл мне глаза на особенности новомирской критики, которой я зачитывалась в юные годы. Но все равно для меня очень существенны были и Ирина Роднянская, и Наталия Ильина, и Игорь Виноградов, и Владимир Лакшин, несмотря на всю разницу между ними. Наверное, тогда я впервые поняла, что литературная критика для меня в чем-то важнее поэзии или прозы. Может быть, под их влиянием я и стала сама заниматься критикой. Лев Аннинский был "крестным отцом" первой злобной моей рецензии, в "Дружбе народов". И та свобода словоизвержения, которой отличался Аннинский, — я говорю об этом, конечно, со знаком плюс, — это было здорово. А что потом, о том не будем шепотом. Жанры — жанры были разнообразные: и фельетоны (Ильина), и раздумчивая рецензия (Роднянская), и идеологическая статья (Лакшин), и литературоведческое эссе (Виноградов), и "колонка" журнальная (Турбин).

Андрей Синявский важен для меня тем, что в его работах отсутствуют границы между литературоведением и критикой. "Книги отражений" Иннокентия Анненского близки мне по способу восприятия литературы. Розановская критика — манерой письма. Ощущаю я и влияние эссеистики Бориса Пастернака, Марины Цветаевой, Иосифа Бродского...

Всегда радуюсь хорошо написанному критическому тексту, независимо от того, согласна я с ним или нет, поэтому меня радует сегодня сам уровень критического письма. Если возвращаться к разговору о "замечательном десятилетии", то к критике я бы эту формулу приложила не задумываясь. Мне, например, нравится, как работают — стилистически — критики поколения тридцатилетних. Они могут варварски обращаться с анализируемым словом, но то, как они обращаются со своим словом, меня порой восхищает. Хотя у них отсутствует важнейшая сторона критической работы — компьютер в собственной голове с базой данных о развитии словесности за последние хотя бы 30 лет. Нас учили так: прежде чем брать интервью или садиться писать рецензию, надо прочитать не только то, что этот автор успел навалять, но и то, что уже накатали о нем. Вы, Михаил, все мои тексты уже прочитали?

P.S.

В самом конце прошлого года почти одновременно вышли два сборника критических статей: "Перемена участи" Сергея Чупринина и "Скрытый сюжет" Натальи Ивановой. Обе книги включают работы разных лет: 1988-2003 годов у С.Чупринина, 1990-2001 — у Н.Ивановой. За это время сменилась эпоха, страна прошла путь от периода "захваченности напрасными надеждами" к периоду "утраты иллюзий" (Н.Иванова), между литературной ситуацией конца 80-х и начала нулевых — пропасть. Поэтому решение переиздать сегодня свои статьи той поры, когда критику важнее всего было, "уловив динамику освобождения слова, транслировать ее, снабдив собственной энергией", безусловно требовало от авторов определенного мужества. Каковое они и проявили.

На книгу С.Чупринина РЖ откликнулся блестящей, хотя, наверное, и не вполне справедливой по отношению к непосредственному объекту рецензией Геннадия Серышева. Но проблема, которую поднимает Г.Серышев, намного шире конкретного повода, оппозиция "литература vs. литпроцесс" существует всегда, а сейчас дистанция между двумя этими понятиями увеличилась настолько, что с одного берега другого зачастую просто не видно.

Дистанцию эту Н.Иванова, конечно, прекрасно чувствует. В "антибукеровской" речи 1997 года она говорит: "Год действительно можно назвать "медным" — правда, из ста медных монет составится золотой", — но эта фраза в ее устах звучит скорее эффектной формулой, чем обозначением собственной критической позиции. Критик понимает, что правило это на литературу не распространяется, количество

в качество здесь не переходит. "То, что представляется успешным сегодня (и отчего происходит существенный материальный доход для автора и для издателя, здесь они союзники-успешники), в развитии протяженного времени таковым не является. Это — успех проекта одноразового пользования... На самом деле, самыми успешными и приносящими все возрастающий массово-кассовый успех оказываются вещи, часто не имеющие никакой поддержки (или очень слабую) в момент рождения, появления этой вещи на свет. А потом — потом это уже многомиллионная, миллиардная в денежном исчислении история тиражирования Кафки, Ван Гога, Пастернака и т.д.", — пишет она в предисловии к своей книге.

Однако как критик Н.Иванова (и это сближает ее позицию с позицией С. Чупринина) свою задачу видит в том, "чтобы представлять литературу не столько в ее "вершинных" достижениях, сколько в виде процесса — как живой поток, в котором "хорошие" и "плохие" не перестают, конечно, быть таковыми, но как части единого целого имеют множество точек сцепления друг с другом, множество общих родимых пятен, которые при "штучном" подходе остались бы незамеченными" (Г.Серышев). Она не пытается угадать Кафку среди Акуниных и Пелевиных, работа с "эстетически полноценным материалом" остается Ивановой-литературоведу, специалисту по Пастернаку.

Иванова-критик выбирает для себя позицию летописца, хроникера, социолога окололитературного пространства. Шаг за шагом она описывает все то, к чему приложимо определение "литературный": "литературный процесс", "литературная мода", "литературный быт", "литературная стратегия", "литературное поведение". Для будущих семиотиков, которые пожелают расписать по Лотману литературную жизнь 90-х (с экскурсами в 60-е, 70-е, 80-е), материал, собранный и систематизированный ей, поистине бесценный.

На создание деиерархизированного группового портрета работает сама композиция ее статей. Большинство из них организованы по одному и тому же принципу: ставится какая-то проблема — ну, например, "постсоветская литература в поисках новой идентичности" (подзаголовок статьи 1995 года "После") — и прокручиваются несколько противоречащих друг другу или дополняющих друг друга вариантов ее осмысления. Это дает возможность рассматривать в одном ряду Чингиза Айтматова, Анатолия Кима — и Фазиля Искандера. При этом Ф.Искандер — один из любимых писателей Н.Ивановой, она прекрасно понимает его несомасштабность и А.Киму, и Ч.Айтматову, но критическая оптика настроена таким образом, что для решения поставленной ей задачи это не имеет ровным счетом никакого значения. И это ни хорошо, ни плохо — такова специфика подхода, особенность панорамного взгляда.

Характерно, что текущий период истории русской словесности для Н.Ивановой не "замечательный", как для Андрея Немзера, и не "сумеречный", как для Аллы Латыниной, — справедливость и того, и другого определения Н.Иванова оспаривает — а "переходный". И "замечательное", и "сумеречное" предполагают доказательства через индукцию, тогда как в самом слове "переходный" заложена семантика движения, оправдывающая преимущественный интерес не к индивидуальностям, а к общим тенденциям литературного развития.

Сергей КОСТЫРКО: "Я не люблю Интернет, особенно когда он начинает проявлять литературные амбиции"

16.03.2004

Русский Журнал: Сергей Павлович, как получилось, что вы, пожалуй, единственный и уж точно первый из известных критиков оказались летописцем Сети и много лет пристально отслеживали происходящие там процессы?

Сергей Костырко: Первый раз я залез в интернет в 1995 году, получив предложение о сотрудничестве от интернетовской фирмы "Агама". Я почувствовал тогда колоссальные возможности Сети, но одновременно меня испугал уровень представления в ней русской литературы. Специализированные литературные сайты тогда только-только начинали возникать, и Сеть была наводнена какими-то странными текстами, которые по тем или иным причинам оказались интересны первым пользователям. А внешний мир смотрел на все это и думал, что это и есть современная русская литература.