Это критика
Шрифт:
РЖ: А что мешает начать этот разговор? Только отсутствие подходящей площадки?
С.К.: Да, разумеется. Во-первых, проблема площадки. Единственное место, где сейчас еще осталась возможность для серьезного разбора, допустим, книги стихов, — это толстый журнал. А в газете, даже посвященной литературе, вы получаете возможность написать полторы-две странички. Так сказать, проинформировать, ну, и что-то там обозначить в первом приближении. Понимая, что второго приближения к тексту уже не будет.
И во-вторых, связанная с проблемой "площадки" проблема стиля. Я
А вообще зрелище жутковатое. Читаешь иногда кого-то из молодых обозревателей и видишь человека с талантом, с образованием, со стилем — то есть человека, полностью экипированного для нормальной критической работы. И уже неважно, нравится тебе этот обозреватель или нет, но к мнению его ты не можешь не прислушиваться. Потому как, повторяю, человек действительно и культурный, и одаренный.
А потом этот же автор сообщает, что наконец-то в нашей литературе появился настоящий роман — "Красный бубен" Белоброва-Попова. И ты открываешь эту книгу и вязнешь уже через пятьдесят страниц в безразмерном, как мыльная опера, приключенческом повествовании, сдобренном кавээновским юморком на "злобу дня". Вот это действительно производит впечатление. Оказывается, употребляя одни и те же слова, мы с этим вот критиком вкладывали в них абсолютно разные значения. Оказывается, что для него (для них) "Красный Бубен" — это и есть настоящая литература. И что с этими мерками они подходят к творчеству, скажем, Михаила Бутова или Андрея Дмитриева.
И выясняется, что у тебя нет даже языка, на котором ты мог бы объяснить этим ребятам, что литературная критика — это не публичное обсуждение того, кто сколько получил за книгу, у кого какие шансы на "Букера" или, в более продвинутом варианте, как отражены в том или ином романе феминистские или юдофобские мотивы. В молодости мне и моим друзьям казалось, что архаика подхода, выраженного в статье Ленина "Партийная организация и партийная литература", очевидна. А сегодня оказывается, что новое поколение критиков уже не по принуждению, а по любви выбрало взгляд на словесность как на средство доставки обществу каких-то идей. А разговор о литературе как таковой кажется им действительно бессодержательным.
И в конечном счете ты оказываешься в ситуации, когда, усаживаясь за очередную статью, знаешь, что прочитают тебя два-три приятеля, с которыми ты и так уже все обсудил. Это все равно что произносить пылкую речь в пустой комнате. Потому что твои редакторы уже ориентируются на новое, сформированное нынешней литературной журналистикой поколение читателей, искренне считающих подлинной литературой Харуки Мураками и Переса-Реверте.
РЖ: В последнее время вы написали несколько статей, которые имеют мало отношения к литературной критике, напоминая скорее
С.К.: Если совсем коротко, то достали. Это жест вынужденный. Необходимость дистанцироваться от определенных явлений, обозначить себя. Еще недавно твоя принадлежность к определенной среде или к коллективу с давно сложившейся репутацией обозначала и тебя тоже. И не надо было публично объяснять, кто ты. И так понятно, что не сталинист, не фашист, не ксенофоб и проч.
Но с определенного момента ты обнаруживаешь, что среда, которою ты считал своей, изменилась внутренне, и что сама по себе принадлежность к ней уже ни о чем не говорит. Ты оказываешься в ситуации, когда тебе могут сказать: "А, ты автор "Русского журнала", это где Константин Крылов и Егор Холмогоров?" или "А, ты член АРССа, это где Виктор Топоров и Лев Аннинский?" И так далее. Нет, ребята, я не Крылов, я не Топоров — они сами по себе, а я сам по себе.
Основная проблема здесь в том, что выбор, обоснование, проработка позиции подменяются позиционированием — слова похожие, а смысл противоположный. Позиционироваться — это значит вовремя надеть на себя то, что сегодня носят, ну, скажем, поменять "либерализм" на "тоталитаризм" или просто "патриотизм" на "национал-консерватизм" и т.д. Тут главное точно уловить, что именно будут носить. Ну, а мне это скучно, я для этого старый, ленивый и брезгливый, и у меня, прошу прощения за вынужденный пафос, есть (смею надеяться) позиция.
P.S.
На первый взгляд, помещенное выше интервью кажется одним из самых драматичных текстов рубрики "Это — критика": человек, чуть ли не десять лет проработавший сетевым обозревателем, признается в нелюбви к интернету и неприятии его литературных амбиций. На самом деле те, кто следили за обзорами Сергея Костырко, знают: Сеть он не любил никогда и пользовался взаимностью, с культовыми фигурами Рулинета разругался давно и прочно, а для форумных завсегдатаев "Костырко" — вот уже несколько лет слово ругательное.
Конфликт этот, мне кажется, был запрограммирован с самого начала. Мировоззренческая и стилистическая несовместимость С.Костырко и Сети обозначилась в первых же его заметках на тему. Интернет той героической поры бури и натиска претендовал не просто на выработку новой поэтики и нового языка, но и — по сути — на перестройку внешнего мира, его виртуализацию. Критик, аттестующий себя как традиционалиста и свой традиционализм всячески подчеркивающий, вторгся в эту среду с ее отчетливо мессианским самоощущением и попытался навести здесь порядок. Рунету второй половины 90-х сторонние наблюдатели, способные сыграть роль мальчика при голом короле, были не нужны — здесь все свои, чужие здесь не ходят. А Костырко всегда выглядел в Сети именно чужим в чужой стране.
Так что считать тексты Костырко, в том числе и это интервью, доказательством провала попытки сетературного строительства было бы нечестно. Скорее, они обозначают границу между литературой по версии "академиков" и литературой по версии, скажем, Льва Пирогова или Кирилла Куталова-Постолля. И зрелище по обе стороны этой границы открывается симпатичности вполне средней. Площадка, где всерьез обсуждают прозу Марины Вишневецкой, не кажется мне намного привлекательней той, где рассуждают о Белоброве-Попове. Равно как и наоборот.