Этот большой мир. Тайна пятой планеты
Шрифт:
— Монахов, Кащеев вы как, целы? — проклюнулся сквозь эту неразбериху голос капитана. — Повреждений нет?
— Всё в порядке, Борис Валентиныч! — жизнерадостно отозвался Кащей. — Помехи только сильные, и на радаре сплошь молоко…
Я его не слушал. Леднёв на мостике «Зари» снова дорвался до микрофона и кричал, требуя сделать что-то с датчиками, Волынов пытался его урезонить, Юрка вяло отбрёхивался, ссылаясь то на помехи, то на сбой аппаратуры, а я не мог оторвать взгляда от «обруча». С расстояния в триста километров он занимал почти всё поле зрения, и хорошо было видно, как гаснет в его плоскости тахионное зеркало — медленно, постепенно, теряя яркость от центра к краям. Вот от огромной зеркально лиловой мембраны остался узкий, стремительно тускнеющий поясок, вот он сжался до нити — и погас. А на его месте загорались, словно прорываясь сквозь бархатную черноту звёзды — такие мирные, безмолвные… далёкие.
Я щёлкнул тумблером передатчика.
— «Гнездо», это «Птичка Первая» Операция успешно завершена. Задание Земли выполнено,
X
Из записок
Алексея Монахова
«…Мне и раньше случалось просыпаться после ударной дозы успокоительных, и могу вас заверить — ощущения самые мерзкие, особенно когда вкалывали их несколько раз подряд, не выводя предварительно из лекарственного сна. Именно так медики поступили со мной — и, наверное, правильно сделали. Юлька и Кащей рассказывали, что когда меня извлекли из 'буханки» и притащили в медотсек, я вообще не воспринимал окружающее. Не отвечал, когда ко мне обращались, не реагировал, если кто-то тряс меня за руку, вообще не шевелился — только смотрел в потолок перед собой немигающими глазами. Медики после первого же осмотра констатировали кататоническое состояние на почве сильнейшего нервного срыва, и вкололи мне лошадиную дозу какой-то гадости, а пятнадцать часов спустя повторили ещё раз, и ещё. Когда я пришёл, наконец, в себя, на корабельном календаре сменились уже двое суток; меня осмотрели, сделали ещё полдюжины уколов и, уступив слёзным мольбам, позволили перебраться из медотсека в свою каюту, приходить в себя, восстанавливаться, отъедаться — двое суток меня кормили внутривенно, через катетер, и на аппетит я не жаловался. Оля Молодых в нарушение корабельных правил, настрого запрещающих принимать пищу в каютах, таскала мне куриный бульон, сладкий молочный суп и тосты. Я сметал всё подчистую, мечтая о мясе, жареной картошке и свежесваренном кофе — тщетно, в вопросах диеты что Оля, что Юлька, что присматривавшая за мной главврач «Зари» Елена Олеговна Гостилина были неумолимы. Как и в вопросах предписанного покоя: строжайший постельный режим, упомянутые уже супчики, полстакана красного вина перед сном на предмет подкрепления сил — терпите, товарищ космодесантник, восстанавливайте силы, вы ещё нужны родной планете!
Зато перекрыть доступ визитёрам мои церберы не смогли — хотя и пытались. Елена Олеговна заявила, что больной нуждается в покое, а, следовательно — никаких гостей, никаких новостей, никаких рассказов! На это я ответил, что без свежей информации о том, что творится за стенами каюты, изведусь, и никакое лечение не поможет. Пришлось ей уступить, взяв с Юльки слово, что визиты не будут длиться дольше пяти минут. В результате за первые же пару часов мою каюту навестили все до единого бывшие «юниоры», и каждый поспешил вывалить на меня ворох новостей. В итоге я сам почувствовал утомление (всё же, двое суток медикаментозного сна — это вам не жук чихнул) — и потребовал больше никого не впускать, пусть хоть с тараном приходят, и провалился в сон, на этот раз без уколов. А когда проснулся (календарь отсчитывал уже четвёртые сутки после нашего возвращения) попросил Юльку вытащить из рундука ноутбук.
Больничная койка(или каюта, без разницы) — вполне подходящее место для ведения дневника, и именно этим я и решил заняться. Скрывать что-то от Юльки, не отходившей от меня ни на шаг, не было никакой нужды, так что я со спокойной совестью вставил в приёмник заветную дискету и принялся стучать по клавиатуре. А всё же, любопытно — ознакомится когда-нибудь с её содержимым, или записи эти так и останутся под грифом «Совсем секретно»?..
За те дни, что я приходил в себя, много чего произошло, и на Земле, и здесь, в Поясе Астероидов. Для начала — восстановилась сверхдальняя связь. Случилось это в тот самый момент, когда схлопнулась «червоточина» — точно, как предсказывали учёные. Так что связь с Землёй у нас теперь стабильная — и по радио, и через «батуты», которые заработали в тот же самый момент. Леднёв с головой ушёл в изучение показаний приборов — уверяет, что стоит на пороге грандиозного открытия, и уже разобрался в том, как Гарнье использовал «червоточину» в качестве межпланетного телефона. Грозится в ближайшее время провести первый сеанс такой связи, не прибегая, к помощи «звёздных обручей» — в отличие от французского астрофизика, он собирается использовать обыкновенные, земной постройки «батуты». И если Валера добьётся успеха — это будет прорыв, новая эпоха в межпланетной связи, без задержек на прохождение сигнала и помех от солнечной активности. В подпространстве, где формируются «червоточины» действуют иные физические законы и, похоже, нам придётся привыкать к ним — как привыкли к тем, что работают в обычном Евклидовом пространстве…
Кстати, о Гарнье. Леднёв категорически отказывается считать его погибшим — как и остальной экипаж японского планетолёта! Да, говорит он, мы все видели, что «Фубуки» поглотил энергетический выброс из обруча. Но разве не то же самое произошло со станцией «Лагранж» или с «Тихо Браге», на котором я и сам находился в этот момент? Спонтанно возникшая «червоточина» забросила их невероятно
Я с Леднёвым согласился — в самом деле, почему бы и нет? Гарнье, конечно, сволочь и законченный псих — но в тахионной физике разбирается, как никто другой, и сможет перестроить торпеды для сверхдальних скачков. И — ирония судьбы! — именно он вместе с экипажем «Фубуки» войдет в историю, как первые межзвёздные путешественники. Лет через пятьдесят о том, что они устроили здесь, в Поясе Астероидов, будут помнить лишь узкие специалисты, а вот название «Фубуки» будет навсегда списано в историю космонавтики наравне с «Востоком1» и «Апполоном-11». И это, если отвлечься от наших личных счётов к французскому астрофизику, по своему справедливо. В конце концов, ни Колумб, ни Магеллан, ни капитан Джеймс Кук не были ангелами — однако в памяти людской остались их шаги в неизведанное, а никак не неприглядные делишки. Решительно, жизнь полна несправедливости — что на Земле, что во Внеземелье, что, как выясняется, и в Галактике…'
— Стажёр-то твой отличился! — сказал Леднёв. — Доложили уже, небось?
— Нет, не успели. — я отодвинулся в угол койки, освобождая гостю сидячее место. Конечно, каюты «Зари» просторнее крошечных пеналов орбитальных грузовиков, а всё же, места здесь ненамного больше, чем в железнодорожном купе. — Он что, опять кого-нибудь подстрелил?
Леднёв довольно ухмыльнулся.
— Бери выше! Ты в курсе, что мы собираемся зондировать обруч?
Я кивнул. Неугомонный астрофизик, как только установилась связь с Землёй, отправил туда пространный доклад, присовокупив к нему собственной план исследовательских работ. Большая часть доклада была посвящена изучению данных, полученных с приборов Гарнье — и теперь Валера намеревался возобновить изучение «звёздного обруча», но уже с точки зрения разработанной им теории. Суть её заключалась в том, чтобы использовать особым образом подобранные резонансные частоты тахионных полей для получения доступа к полостям, скрытым в гигантском кольце. На вопрос, что, собственно, он надеется там найти, Леднёв пускался в путаные объяснения, понять из которых я сумел одно: в толще загадочного, невероятно прочного сплава могут прятаться тайны сети «звёздных обручей», позволявшей их создателям путешествовать по всей Галактике. Именно так, уверял астрофизик, они попали когда-то в Солнечную систему и, обосновавшись на пятой от Солнца планете — в земных мифах её называли «Фаэтон» — поставили свои «обручи» так же на Земле, Марсе, на спутниках Сатурна и Юпитера и ещё много где.
Но потом случилось что-то, некий катаклизм, отрезавший пришельцев от их галактической транспортной сети, и, чтобы вернуть доступ в межзвёздные просторы, им пришлось строить на орбите «Фаэтона гигантский 'звёздный обруч» — с известным уже результатом. Гибель Фаэтона нанесла смертельный удар чужакам, обосновавшихся в Солнечной системе. Лишённые связи с материнской цивилизацией их немногочисленные колонии быстро деградировали, растеряли знания и технологии — и в результате до наших дней дожили лишь «звёздные обручи», да и то, далеко не все.
Эта теория, безусловно, эффектная, основывалась только и исключительно на вольном толковании немногих фрагментов символов с поверхности «звёздных обручей», которые удалось расшифровать. Конечно, у Леднёва нашлись единомышленники, готовые с пеной у рта отстаивать его идеи — но чтобы убедить научное сообщество и руководство проекта «Великое Кольцо» требовалось нечто поубедительнее. Так что вся надежда в Валеры была теперь на то, что удастся-таки вскрыть полость на Энцеладе и, в первую очередь, на гигантском обруче. Там он рассчитывал найти подтверждение своей теории — чтобы, воспользовавшись полученными знаниями, открыть человечеству путь к звёздам…
Всё это я слышал много раз, ещё на Земле, до отлёта «Зари», и меньше всего хотел сейчас навлечь на себя очередную лекцию. А потому — постарался перевести разговор на другую тему.
— Да бог с ним, с «обручем», никуда он от вас не денется. Ты лучше расскажи, что там Серёжка учинил?
— Так я и рассказываю! — ответил астрофизик. — Понимаешь, прежде, чем начать зондировать «обруч», нужно установить приборы на его поверхности. Сверлить металл «обруча» дело пустое, магнитные крепления тоже бесполезны — не магнитится он, хоть ты тресни! Использовать тросы тоже нельзя, выступов на поверхности, за которые можно было бы зацепиться, присоски в вакууме бесполезны. Мы даже пытались приморозить контейнеры к поверхности обычной водой — но увы, ледяная подушка быстро разрушается в процессе зондирования. Вот и крутись, как хочешь!