Эуштинская осень

Тюнина Наталья

– Свет мой Александр Сергеевич, может, не стоит нам туда ехать? Когда власть меняется, в столице всегда неспокойно. Ох, зря я согласилась с тобой отправиться! – причитала она, забыв, что сама напросилась сопровождать Сашу.

Нянина тревога передалась Пушкину. Про Керн он и не думал вовсе. Жаль было только паспорта, о котором уже договорился с Горчаковым, и встречи с Жанно. Но и попасть в полымя было страшно. Если оказаться замешанным в ни много ни мало – государственном перевороте, то сошлют гораздо дальше Михайловского. А то ведь и головы можно лишиться!

На набережной

Мойки стоял разъезд кавалергардов. Архип придержал лошадей, и, не зная, что делать, обернулся на барина. На лице Пушкина отразилось страдание:

– Поворачивай! – крикнул он. – Едем обратно!

Архип если и удивился, то виду не подал.

– В имение? – только уточнил он и, получив утвердительный кивок, с гиканьем развернул лошадей.

Собственная трусость повергла Сашу в уныние, всю обратную дорогу он угрюмо молчал. Няня старалась сгладить его тягостное настроение и без умолку рассказывала разные народные истории и сказки. Пушкин слушал, не вникая. Он переживал о друзьях, которые наверняка попали в заваруху, и теперь их ждёт страшная участь. То, что сам он, возможно, избег опасности, Сашу не радовало. Ощущение нависшего над головой меча не покидало его.

Вернувшись в Михайловское, Пушкин, едва переодевшись с дороги, велел топить печи и камин в зале.

– Это правильно! – одобрила няня. – Надо прогреться с дороги – не застудились бы.

Но Александр думал не об этом. Пройдя в свою комнату, он выгреб из шкафа все бумаги и письма, хранившиеся в кажущемся беспорядке – в действительности, сам автор точно знал, где что лежит. Из большой кучи, образовавшейся на старом ломберном столе, служившим ему письменным, Пушкин выудил дневники, философско-политические заметки о России, немного самых острых стихов, а также часть писем от тех друзей, которые, он был уверен, замешаны в восстании. Стопка бумаг оказалась такой вышины, что падала без поддержки – пришлось перехватить её лентой, чтоб донести до зала. Камин уже пылал. Не зажигая свечей, Саша сел на корточки у огня и стал педантично, небольшими порциями скармливать пламени все свои революционные мысли и идеи.

Когда догорели последние листы, он задумался. Казалось бы, избавившись от papiers compromettants, ссыльный поэт обезопасил свои тылы. Но ощущение чего-то недоделанного словно зудело в мозгу – как некая заноза. Проворочавшись всю ночь в постели, едва рассвело Пушкин велел закладывать коляску. Удивлённой няне признался, что хочет ехать в Тригорское.

Нынче Прасковья Александровна чувствовала себя изрядно лучше, чем в прошлый Сашин приезд. Посему желанный гость был окружён большим вниманием хозяйки.

– Чую я, друг мой, – обронила она, придвинувшись поближе, – что-то тебя гнетёт. Не узнал ли ты в Пскове… – она выделила название города, – чего-нибудь государственного?

– Это вы у нас всегда первая узнаёте новости, – уклонился от ответа Пушкин. – Кстати, воротился ли Арсений? Быть может, есть письма для меня? – попытался сменить он тему.

Прасковья Александровна подняла брови.

– Вы почти пророк, милый мой! Писем нет, Анна ещё в Риге, с мужем, – она осуждающе взглянула на Сашу. – А вот

Арсений и впрямь воротился с новостями! Так торопился, что даже лошадей там бросил, ехал на почтовых.

Пушкин выжидающе молчал, боясь выдать свою осведомлённость.

– Правда, в то, что он говорит, верится с трудом, – продолжала хозяйка. – Будто бы Константин пошёл на Николая, а на площади у Сената пушки палят, и моря крови на льду Невы.

Сашино сердце застучало так, что, казалось, услышит Прасковья Александровна.

– Чьей крови? – глухо спросил он.

– Войска вроде бы на площади стояли, и много простого люда, – волнуясь, пояснила женщина. – Я думаю, Арсений всё перепутал да и сбежал оттуда при первом пушечном выстреле. Помните, вы ещё летом говорили мне, что будет бунт?

Александр почувствовал, что ещё немного – и сползёт на пол. Поэтому он вскочил и начал нервно расхаживать по комнате.

– Да! – вскрикнул он, видя перед внутренним взором Жанно, Кюхлю и всех, кто был ему дорог, в крови. – Я знал! Про Константина – чушь. Это всё они! Дворяне, офицеры, – пояснил он, обернувшись к Прасковье Александровне. – Я не остался с ними… – обессилев окончательно, Пушкин рухнул в кресло.

Прасковья ласково взяла его руки в свои.

– Вот и хорошо, что ты здесь, – успокаивающе сказала она. – Дай Бог, всё образуется.

Немного придя в себя, Саша вспомнил, зачем, собственно, приехал в Тригорское.

– Сердечный мой друг, не откажите в любезности, – попросил он, – приютите у себя мою шкатулку с пистолетами. Время неспокойное, я под наблюдением. Не хотелось бы мне их лишиться из-за излишнего рвения какого-нибудь жандарма.

Прасковья Александровна не выразила удивления и с готовностью согласилась. Не засиживаясь в гостях дольше, Пушкин отдал шкатулку вышедшей проводить его на крыльцо хозяйке и уехал в Михайловское. И вовремя. Воротившись, на дорожке, ведущей к дому, Александр встретил игумена Иону. Тот как раз намеревался взойти на крыльцо.

Пушкин уже почти успокоился – все предосторожности исполнены, внешний вид его в порядке – даже бакенбарды за неделю отросли и были выровнены сегодня утром. Иона тоже пребывал в спокойном расположении духа – новости о восстании ещё не достигли Святогорского монастыря.

– Чего же вы, сын мой, не изволили уведомить меня об отбытии в Псков? – пожурил игумен Пушкина сразу после аперитива. Придя к обеду, Иона, как обычно, не отказал себе в удовольствии оттрапезничать со своим подопечным.

– Да, знаете ли, моя аневризма опять разыгралась! Подумал, что стоит незамедлительно показаться доктору в Пскове, простите великодушно за такой скоропалительный отъезд, – решил использовать проверенную легенду Саша. Под предлогом лечения аневризмы полгода назад он уже пытался добиться для себя амнистии и позволения выехать из Михайловского если не в Европу, то хотя бы в Петербург. Почему бы не попробовать опять, с новым царём, – мелькнула у него дерзкая мысль.

– Сочувствую вам, – казалось бы искренне ответил игумен. – Но на всё воля Божья, страдания облагораживают человека. Так что впредь, прошу вас, предупреждайте меня о своих визитах к лекарям.