Ева и головы
Шрифт:
— Если трава не имеет возможности пустить корни, она должна хотя бы о них помнить, — замечал на это Эдгар.
Девочка взяла на себя все заботы о костре и пище, в то время как великан всё больше ходил кругами вокруг лагеря и наблюдал за происходящей вокруг жизнью. Ева размышляла — любой другой на наводящие вопросы ответил бы, что вокруг не происходит ровным счётом ничего, но для Эдгара жизнь была везде, даже если это крошечная жизнь, и она именно происходила. Он мог часами наблюдать, как растёт побег вербы, обозначая каждое достижение своего подопечного на этот вечер возгласами
Часто Эдгар исчезал в лесу или подлеске, отправлялся бродить по лугу и удалялся до тех пор, пока заслоняющая небо фигура не превращалась в чёрточку на горизонте. Скрипели петли сундука, и на свет появлялась, будто цыплёнок из яйца, голова его светлости. Еваустраивала её на подушке рядом и посвящала во все кулинарные секреты, которые достались от матери или до которых доходила своим умом.
Цирюльник возвращался с охапкой трав и цветов, с грибами или ягодами, а иногда с тушкой дохлого зверька или птицы, которую тут же начинал изучать. Он делал это с таким живым любопытством, что Ева бросала все свои дела и подходила смотреть как соединяются крылья с лёгким, точно нарисованным, скелетом.
— Мёртвые зверьки куда-то попрятались, — однажды сказал Еве костоправ, наблюдая как палочник взбирается по подставленной ему ветке. В котле над костром доваривалась похлёбка. В лодочках листьев скапливался вечер; пока же было ещё светло. — Я уже три дня никого не изучал. Притом, что я умею находить по запаху тушку даже под слоем листвы. Даже под корягой. Знаешь, как это чувствуется? Будто знания уплывают из твоей головы как флот рыбацких корабликов, а ты стоишь на берегу.
Забыв про еду, Ева вскочила, бросилась куда-то в кусты дикого крыжовника, прихватив с собой инструмент, которым они выкапывали для костра ямку. А спустя несколько минут вернулась, сжимая в руках что-то вырывающееся и пищащее. Эдгар склонился над импровизированной клеткой, прутьями которой служили пальцы девочки.
— Что это?
— Это лесная мышь, — довольная, что сумела подсобить великану, сказала Ева. — Я заметила её норку, когда собирала ягоды. Наверное, она не скоро ещё умрёт своей смертью, но ты можешь убить её, скажем, ударив вон о тот камень. И изучать сколько хочешь.
Эдгар отпрянул, заставив костёр забеспокоиться и выдохнуть искры.
— Я не хочу… — он задыхался. Горло его раздувалось и раздувалось, будто у жабы с пересыхающей кожей. — Тушить пальцами господень свет — это не по мне. Пусть уж лучше как-то само…
— Если хочешь, это сделаю я, — сказала девочка, выпятив губу. Ей не очень хотелось умерщвлять бедную мышку, но если этот странный лекарь не хочет марать руки, она поможет. Ева подумала про свет, который излучало развёрстое тельце енота, жалкий, как доживающая последние мгновения свеча, будто птенец, никак не решающийся выпрыгнуть из гнезда и начать свой первый полёт.
— Не хочу, — тонким голосом вскрикнул Эдгар. Голосистая птаха, что развлекала их, восседая на верхушке ближайшей ёлки, вспорхнула и улетела прочь, не-то насмешливо, не-то испуганно подражая крику Эдгара, — чтобы смертоубийство было оружием того, кто хочет спасать жизни,
— Это же всего лишь зверёк, — сказала Ева. Отпускать крошечное, копошащееся у неё в руках тельце тоже не хотелось.
Речь великана была невнятной — губы его дрожали.
— Человек тоже часто «всего лишь». Перед явлениями природы он не больше чем букашка. Так что будь добра, выпусти животное на свободу. Я как-нибудь обойдусь без материала. Более того, я кое-что понял! Да, понял, прямо сейчас! Он ниспослал мне тебя и твоё рвение, чтобы проверить и наставить.
Ева отчего-то обиделась.
— Но ты ешь мясо. И папа у меня частенько выходил в поля, чтобы поставить силки на куропаток.
Из уголка рта Эдгара на подбородок скользнула нитка слюны. Он шипел так, что Ева, прижимая к себе пойманное животное, отступила на несколько шагов назад и только чудом не полетела спиной в заросли крапивы.
— Я сам никого никогда не лишал жизни! Потому что… потому что я знаю о ней немного больше, чем другие. А чем больше ты знаешь, тем больше исполняешься отвращением к кровопролитию.
Проигравшись с мышонком, Ева потеряла к нему интерес и позволила ускользнуть. Что-то в словах великана не давало ей покоя. Там, где прожила она первые годы жизни, круговорот жизней везде вокруг стал для девочки обычным делом. Стоило дать кому-то со скотного двора имя, кому-то, кто тычется тебе через ограду в шею мокрым носом, как спустя некоторое время ты видишь, как тушку знакомой расцветки подвешивают за задние ноги и выпускают кровь. Или отрезают голову. Ты смотришь в потухающие глаза и думаешь: «а у неё ведь был такой приятный шершавый язык»…
Соседи отрезают от туши куски мяса и уносят в дом, где уже разогрета печь, и из твоей головы нитками дыма вытекают давешние мысли, в животе начинает урчать, и хочется уже не трогать трепещущие влажные ноздри, а положить кусочек того, что готовится там, за стенкой, себе в рот. Ева видела всё — от начала до конца. Случалось даже чувствовать ладонью толчками вытекающую из перерезанного горла кровь, тёплый ком в животе и смех отца, достигающий её ушей словно откуда-то издалека. Двигать челюстями и не понимать, что то, что хрустит у тебя на зубах когда-то составляло чью-то жизнь? Даже если не твои руки её прервали — чья-то жизнь остаётся чьей-то жизнью, которая была, и которой больше нет. Воистину, за великанским ростом и грубыми чертами лица скрывается ребёнок, малыш, давно забывший своих родителей и выросший только физически. Ева смотрела, как Эдгар расправляет смятый копытом Мглы лист лопуха, и не знала, как рассказать ему свои мысли.
Девочка вновь подумала об этом, когда два дня спустя она отправилась собирать хворост для костра и нашла в овраге человеческие кости. Ева позвала Эдгара, и тот, скользя по влажной траве и придерживаясь за кусты, которые под его весом трещали и показывали голые, светло-коричневые, как лапки крота, корни, спустился в овраг. Босые ноги погрузились в грязь по самые щиколотки.
— Они лежат здесь уже давно, — сказал Эдгар, разгребая вокруг находки гнилые листья. — Видишь? От одежды остались только клочки. Должно быть, здесь когда-то текла река.