Ева и головы
Шрифт:
Она выбралась из-под повозки с другой стороны, занозила палец о колесо и, пробираясь между колосьями ржи, как между древесных стволов, вдыхая запах почвы, поползла вперёд, чувствуя, как в ладони впиваются комья земли. Весь мир с самого начала путешествия был скользким, как мокрая рыбина, здесь же было сухо, так, что, кажется, земляная кора готова треснуть. Рожь, наверное, настолько жадная до воды, что высасывает всё подчистую, как огромный ребёнок из груди щуплой и маленькой матери. Недаром там, где копьями устремляются к небу коричневые колосья, не растёт
Наконец, Ева остановилась. Она увидела то, что разглядел своими кошачьими глазами Эдгар. Человек стоял не так близко к их повозке, как подумала было сначала девочка, либо же успел отойти. Он и правда, вроде бы, удалялся. Ева поднялась на ноги и побежала, стараясь, тем не менее, производить поменьше шума. А потом внезапно влетела прямо в отвисающий, хрустящий живот незнакомца.
Спустя несколько минут Ева уже карабкалась на край повозки, вопя во весь голос:
— Эдгар! Просыпайся… Ну очнись же! Бояться нечего, это всего лишь чучело!
Гора зашевелилась, треснула там, где у неё должно было быть лицо — на самом деле это всего лишь открылся рот, и голос великана, слабый, будто мышиный писк, всплыл на поверхность его громоздкого тела:
— Встретить чучело среди ночи — плохая примета.
— У тебя всё… всё — плохие приметы.
Ева едва не плакала от облегчения и, отчасти, от злости на великана.
— Ты что, выходила наружу?
Эдгар поднял голову. Он выглядел как медведь, пробудившийся от длительного сна.
— Конечно я выходила! — в сердцах воскликнула девочка. Подняла руки и ударила великана в грудь.
— А зачем? Разве не говорил я тебе, что ночь только для ночных тварей создана, дневные же должны исчезать из неё, будто те самые бабочки, что живут всего один день, а с закатом умирают… я ведь тебе их показывал? Чудо природы, а не бабочки…
Палец Евы обличительно примял рубаху на груди великана.
— Ты ничего не помнишь! Всё забыл! И как приполз ко мне, точно сурок, придушенный кошкой, и как разглагольствовал про страшного человека, которого видел в ночи, и как сам начал притворяться мёртвецом…
Эдгар молчал так долго, что в голове у Евы промелькнула мысль — «а не провалился ли он снова в свой колодец?» В голове что-то шумело, как будто там извергался с большой высоты поток воды, или то, может быть, кровь падала на водяную мельницу его мозга. Но нет, вот снова заскрежетала его челюсть.
— Скоро ли рассвет?
— Не знаю. Наверное, ещё не скоро. Там сейчас всё видно так, будто даже луну занавесили.
— Это всё ночь… ночные демоны пробрались ко мне в голову, — раздумчиво произнёс Эдгар. В его голосе не было страха, он просто размышлял про себя — как же так получилось? — Наверно, они прятались во ржи. Ползали по земле, как будто муравьи, и заползли ко мне в ухо. Их же совсем не видно, а сами они могут забираться по стеблям трав и выглядывать таких, как я…
Еве захотелось сказать что-нибудь обидное, но она вполне могла поверить в демонов, которые прячутся на полях. Могут жить, например, за одним из зубцов плуга или в
Отец относился ко всему с усмешкой, но — Ева была уверена — когда деда не станет, он будет повторять всё в точности, до мельчайших деталей. Пока же бремя общения с высшими силами было возложено на старика. Его место за столом куда ближе к ним, чем у всех остальных.
Движение в темноте — Эдгар принялся раскачиваться, будто пытался выпутаться из невидимой паутины. И тут, как по волшебству, фургон настигли первые лучи рассвета. Великан рассматривал пятна света на полотне стен с таким удовлетворением, будто это он проковырял собственным пальцем в ночных сводах дырку.
— Пойдем, посмотрим на это чучело.
Время постоянно напоминало о себе — становилось всё светлее, роса на траве была пронзительно-холодная, и вскоре Ева настолько бы промокла, что смешно бы хлюпала при каждом движении, если бы Эдгар не поднял её и не посадил себе на шею. Пора было уезжать — домов в округе не было видно, но чувствовалось, что поле отнюдь не заброшено, и хозяева не поторопятся принять и накормить путников, а, скорее, передадут их местному землевладельцу. Поди, объясни тут, что просто сбился с дороги…
Путники, наконец, смогли разглядеть место, где накрыл их непроглядно-чёрный колпак. Рожь, казалось, светилась изнутри. Перепады холмов и растущий на них козий лишайник предлагали вскарабкаться по ним к самым облакам. Воздух прохладный, и — как заметил мимоходом Эдгар, — похож на тот, что бывает в горах. Старый, гнилой насквозь плуг о двух зубьях маячил впереди — если бы они проехали в темноте ещё немного, то вполне могли сломать об него колесо. Мгла стояла такая, будто какой-то рисователь изобразил волшебной кистью её прямо в воздухе. Грива слиплась от росы, ноздри принялись хмуро раздуваться, когда появились люди. «Никакого покоя с них нет», — должно быть, думала лошадь.
Да, чучело никуда не делось. Соломенное тело, чем-то перевязанное в двух местах, обрывки рубахи, которой, будто верёвкой, крепились к телу руки. Единственная нога — костлявая и кривая, будто не нога вовсе, а посох какого-то монаха, который тот по недосмотру оставил посреди поля. И настолько беспечным был тот монах, настолько приземлённым и непостоянным, что разродился посох не деревом, а соломенным истуканом с глазами из узелков верёвки.
Беспечно помахивая держащимися на лоскуте руками, пугало смотрело в их сторону. Кажется, голову его, увенчанную худой деревянной бадьёй, облюбовали под насест голуби.