Ева и головы
Шрифт:
Язык девочки двигался, словно пытался поспеть за рукой:
— Вот эта штука длинная, как удав, такая же есть и у свиньи. Ты говорил, что она называется кишечной трубой. Только вот здесь как будто большая личинка мотыля, такой у свиньи нет совершенно точно. Здесь — два зелёных бугорка, похожие на болотные кочки. Здесь…
— Такая большая штука, называемая печенью! — подхватил Эдгар. — Да, я помню. У хряков она заметно больше человеческой.
В возбуждении он шумно дышал через нос.
— В древности все жители земли на голову превосходили нас в росте… да, девочка, даже меня. Мудрые говорили, что человечество идёт к закату, и
Ева хлопала глазами, пытаясь понять, что хотел сказать великан этой громкой, слишком громкой для его робкого языка, речью.
— Значит, ты не хочешь быть этим человеком?
— Я говорил тебе про страсти, — с обидой сказал Эдгар. — Они снедают и меня. О, как они меня снедают! Конечно я хочу быть тем, кто проникнет в божественные тайны, но поэтому и не могу приступить один из величайших на земле запретов. Спасибо тебе за то, что немного охладила мою жажду.
Он бережно забрал у Евы таблички, деревянная книжица спряталась среди необъятного количества его вещей. С тех пор Ева не раз видела, как Эдгар по вечерам разворачивал свой карманный атлас человеческого тела и замирал, уставив взгляд в одну точку. Кажется, он надеялся увидеть, как на потемневшем воске расцветают складывающиеся в созвездия огоньки. Возможно, он их видел — Ева не слишком внимательно следила за выражением лица цирюльника. Она знала одно — если долго и не моргая на что-то смотреть — на что, в сущности, не важно — перед глазами начинают прыгать искры.
Они по-прежнему путешествовали от поселения к поселению, медленно двигаясь к югу, дрейфуя по поверхности дней, будто лодка по реке вслед за течением.
Эдгар начал подолгу засматриваться на больных, которых лечил. Очередной пациент корчился от боли, и маленькая ассистентка видела, как живо бегали в глазницах глаза Эдгара, так, словно следили за насекомыми, которых она, Ева, увидеть не могла. Иногда руки его замирали в самый ответственный момент, когда нужно было приложить силу или резко дёрнуть, чтобы кость встала на место, и на губах медленно выступала улыбка человека, наевшегося дурманной травы или, скажем, бутонов полыни. Иногда костоправ самозабвенно пускал слюни, в то время как распластанный на сундуке человек с ужасом разглядывал его лицо. «Как я мог попасть в руки этого сумасшедшего?»
— Когда ты так смотришь, все нервничают, — сказала Ева однажды, когда они уселись возле вечернего костра. Взяв великанскую голову за уши, она развернула её к себе. — Я слышала, как люди говорят друг другу, что твои глаза похожи на змеиные. Одна из женщин сказала, что не мешало бы позвать священника с градоправителем, чтобы они хорошенько на тебя поглядели, а другая сказала ей, что у священника ты уже был и истово молился. Тогда первая сказала, что ты замаливал грехи, и там более тебя нужно передать в руки градоправителя, а он уж чего-нибудь откопает. Хорошо, что у той, другой, в голове, похоже, не только солома.
— Молитвы — одна из немногих оставшихся у нас связей с творцом, — авторитетно заметил Эдгар. — Эти женщины такие беспокойные.
— Да, но что с тобой происходит? Раньше ты просто делал своё дело.
— Сейчас, наверное, нет, — подтвердил Эдгар. Вытянув губы трубочкой, он задумчиво сдул с носа Евы приземлившуюся туда пушинку. Девочка в ответ чихнула. — Дело в том, маленький чёртик, что я начинаю видеть. Ты сейчас спросишь: «что видеть?» Но я не смогу ответить так понятно. Начинаю видеть красоту. Раньше это было просто свечение души создания Господнего, что сочилось сквозь глаза — его можно рассмотреть в полнейшей темноте или когда тело лежит перед тобой, разверстое, разрезанное.
Эдгар отстранил девочку, показал рукой, как будто режет, как скальпелем, ей живот.
— Ну, да ты всё видела сама. Сейчас становится по-другому. Сейчас я словно присмотрелся, и вижу ниточки. Которые опутывают всё, всё в теле животного или человека. Словно ты засунул голову в пруд. Я мальчишкой так делал, да и сейчас, бывает, становится интересно — как там, на дне, жизнь? И видишь, как водоросли пронизывают воду. Замечаешь, что устроено там всё сообразно божьему замыслу и единственно правильным образом.
Ева подпрыгнула на месте — настолько ярким оказалось для неё ведение того, что только что описал Эдгар.
— А как они выглядят, эти нити?
— Как лучи солнца. Очень красивые. А свет души — будто тело этого самого солнца, только не такое яркое.
— Значит, вот что отвлекает тебя от дела, — задумчиво проговорила девочка.
Мгла влажно засопела в сгущающемся сумраке, из её ноздрей будто бы по одному вылетали и устраивались на небе созвездия. Тополя стояли вокруг чёрными недвижными громадами, завороженные этим зрелищем.
— Всё это прекрасно глазу. Но у камня есть и другая сторона, — великан повёл челюстью, как будто то, что он собирался сказать, упиралось и не желало выходить изо рта. — До того скользкая, что я опасаюсь на него вступать. Мои руки прикасаются к человеческому телу, мои пальцы знают дело, которое им следует сделать… Но я вижу эти благословенные нити, и вижу, как мой скальпель рассекает их вместе со всем остальным. Сшивая плоть, я оставляю эти нити лохмотьями висеть там, внутри. Это ранит меня так, что даже когда работа для стороннего глаза сделана хорошо, я печалюсь, — здесь голос великана опустился до шёпота. — А ведь я верю, что мог бы чинить и их тоже. Но Господь! Его работа! Наша, земная работа! Когда-то я думал, что чинить кости и поднимать людей на ноги — греховно, ибо Господь предусмотрел, что всё, что должно сращиваться и заживляться — сращивается и заживляется само по себе. Для нашего погрязшего во грехе века не должно быть жизни более, чем сорок-пятьдесят лет. Теперь я зашёл так далеко, как не мог даже представить несколько вёсен назад. Для меня, наверное, подготовлены в аду самые изощрённые пытки.
Эдгар сокрушённо покачал головой. Он намерено пытался загнать себя в бездну плохого настроения, но это не удавалось — девочка была почти уверена, что если сейчас присмотрится, то увидит в лучащихся его глазах то же самое маленькое солнце.
— Ты слишком много думаешь, — заявила Ева. — Ты очень странный. Иногда — часто, очень часто, — я думаю, что ты мог бы быть ребёнком… великанским ребёнком, конечно. Если великаны больше обычных людей, то и живут они, должно быть, долго. И долго взрослеют. Но потом ты начинаешь говорить такие вещи, какие ни за что не заведутся в голове ни одного ребёнка.