Ева
Шрифт:
И тут, правда, в дверь позвонили.
Другие опусы М. Станилевского, опубликованные в разных местах под разными именами
О разных видах детства
У девочки Лёли мама красавица, папа психолог, дедушка физик, второй дедушка антисемит. Сами видите, приличная семья. Мать архитектор, рожала дочку исключительно для себя. Это был лучший её проект, глазки синенькие, косички всякие. В холле роддома девчонок ждала счастливая родня. Встречающие построились свиньёй, как крестоносцы. Папы,
Прошло полгода. Однажды родственники собрались и решили, пусть всё-таки погуляет. Как-никак, мать. Заслужила.
Для прогулки всё подготовили. Коляску смазали, проверили метеосводки. Девочку завернули в одеяла из шерсти аргентинской ламы, вскормленной эдельвейсами. Коляску установили в сторону природы, чтоб ехала прямо, без всяких опасных поворотов. Матери показали как катать ребёнка: плавно, взад-вперёд, смахивая слёзы умиления. И вот они пошли, пошли…
И вдруг коляска опрокинулась, ребёнок выкатился в траву, как какой-нибудь арбуз.
Расхристаная мать прибегает с быстро нагулявшейся дочерью в руках. Коляску бросила. Голосит, плачет:
— Ребёнок ударилась и теперь вырастет дурой! И что же я за мать такая, ехидна!
И глазами просит какой-нибудь жестокой казни для себя.
Оба деда, физик и антисемит, муж психолог, три бабушки, тёти и прочая пехота, — любой скажет, коляски не опрокидываются. Это всё чьи-то кривые руки надо оторвать. На виноватую посмотрели стальными глазами, но промолчали. Мужчины помчались смущать врачей небывалыми взятками. Женщины напоили мать валерьянкой, уложили в постель. И вот лежит она у раскрытого окна. И слышит Голоса.
— Смотри, вот едет коляска. Наезжает на камень. Ребёнок выпал. Где, где его голова? Опять едет. Опрокидывается. Где голова?
Она подумала: здравствуйте, дорогие мои паранойя и галлюцинации. И посмотрела в окно по привычке, оставшейся со времён психического здоровья. А там бабушки скрутили муляж ребёнка из тряпочек и ходят, роняют. Вместе с коляской. Грейпфрут изображает детскую голову, самая опасная роль. Эксперимент проверяет, можно ли с такой матерью остаться дурой на всю жизнь.
Недавно я ночевал в том доме. Девочке Лёле уже шесть лет. Она сервировала стол и подписала каждую салфетку большими буквами: ЛЁЛЯ. Чтоб никто не сомневался, кто тут самая воспитанная барышня.
Я смотрел и думал. Вот у меня тоже дети. Девочка и девочка. Алика худая и всегда голодная. У неё такой интересный желудок, еда пролетает, не задевая пищеварительных изгибов. Маша наоборот, может питаться одним лишь запахом от яблок. Мы живём в уютной квартире рядом с автотрассой. Гости сразу видят, хозяйство ведёт мужчина. Занавесок у нас нет. В ванной их съел хомяк, в кухне сами передохли. В большой комнате сохранились, но висят криво. Девочкам была нужна фата для свадеб. Однажды Алика поскакала навстречу единорогу прямо с занавеской на голове. От стены оторвалась штанга, упала на
Я эту штангу прикручивал трижды, всё равно кривая. Пусть висит, как ей удобно.
По квартире бродит кот, источник шерсти. Линяет. Зато видно, что он не фонограмма.
И у нас есть кукольная коляска. Однажды Ляля уселась в неё, как шмель в колокольчик. И попросила отвезти в аэропорт. Игра называлась «быстрое такси». У Маши стиль езды немножко кавказский. Алика не удержалась, вышла в повороте прямо в шкаф. Звук был, будто грохнули в шаманский бубен. После аварии Лялю пожалели, подули в ушибленный лоб — и вот оно опять побежало расти и развиваться. Никаких издевательств над грейпфрутами, каскадёрских дебютов перловки. Ноль капель валерьянки растревоженному отцу.
По вечерам мы поём колыбельные песни. Соседка при этом стучит снизу. Ей кажется, у нас дискотека. В ритм не попала ни разу. Однажды она поймёт, это русские люди так энергично успокаиваются перед сном.
Бэссамемуча
Мне встречались женщины, лёгкие на поцелуй. Помню, одной я успел сказать лишь «Послушай, Марина» и она сразу укусила меня за губу. На женском языке это означает «Я тебя тоже лю».
Но это редкость. Чаще бубнишь от растерянности героические саги, при том глядя пристально ей в губы. Целовать и страшно, и непонятно с какого места начинать. А ещё бывают такие коленчатые барышни, с ними вообще каменеешь.
Для сложных случаев у меня есть отвлекающая история. Если вы её слышите, значит мы с вами сидим на диване, и я боюсь целоваться.
Вот эта история.
В условиях монгольской зимы воинский устав велит справлять нужду, не обращая внимания на ветер и мороз, балансируя при этом на птичьей жёрдочке. Солдаты страшно мёрзнут в районе попы и боятся упасть в ужасную пропасть. У птиц те же упражнения получаются непринуждённо. И невольно начинают растягивать межсервисный пробег. Избегают этой опасной процедуры. Они ходят до ветру лишь в крайнем случае, при прямой угрозе лопнуть. К концу службы личный состав обучается терпеть высокое давление целую неделю. А когда припёрло, отстреляться за три секунды.
Мы жили в железной будке на колёсах. Мы были связисты на полевой станции Р-410. Нашему старшине не было чуждо всё человеческое. Однажды ночью он поднял экипаж по тревоге, выгнал на мороз, а сам отложил на газету личинку. Свернул и выбросил в окно. Потом включил вентиляцию, и в будке стало как в весеннем лесу. Никаких признаков причастности старшины ко всему человеческому. Подчинённые вернулись, уснули и ни о чём как бы не догадались.
А утром буря стихла. Небо стало голубое с редкими белыми прожилками. И приехал генерал с проверкой. Он построил экипаж перед будкой и стал рассказывать про свою жизнь.
Он прослужил двадцать пять лет.
Видел, как в Воронеже часовой занимался онанизмом на посту. И так уснул. В положении «стоя», с хозяйством наружу. А разводящий подумал «какая гадость» и шлёпнул спящего товарища по спящему члену солдатским ремнём. Часовой от боли и непонимания стал стрелять, ни в кого не попал, но для дивизии это был позор.
Генерал видел, как в Якутии прапорщик ставил водку на мороз, водка делалась куском льда. И хитрый прапорщик применял её как закуску к обычной, жидкой водке. Скоро к этому прапорщику стали приходить огромные зелёные тараканы прямо в караулку. И опять был позор для дивизии.